- Ну я не знаю. Может, и то, и то. В душу чужую сильно не заглянешь – не пустят.

- Верно, – согласился Пузырёв. - Особенно если они даже самих себя туда не пускают.

- Слушай, Юрий, а у тебя шахтеров каких-нибудь кузбасских в роду случайно не было? –

- Нет, а что?

- А глубоко копаешь – обвал может произойти. Ну сам подумай - если люди и вынуждены, если и происходит насилие, то кто ж тебе признается – кому приятно рассказывать, что его нагнули. Просто, скажет, сам наклонился – шнурки завязываю. А вы что подумали? И точка.

- Хреновая выходит точка… - подвел итог бывший прапорщик. - Ну ладно, извини, я уже тороплюсь. Я позже позвоню…

Пузырёв позвонил опять через месяц. Уже по голосу я понял, что всё плохо.

- Игорь, привет, нужно увидеться.

- Так подгребай прямо ко мне.

Я назвал адрес, и через час Пузырёв стоял на пороге. Я его едва узнал – так он изменился за прошедшие два месяца: потухший взгляд, похудевшее лицо и порывистые движения.

- Что случилось, Юрий? – спросил я, когда мы вошли в комнату и он сел на диван.

- Я уезжаю…

- Куда?

- В Россию. Сегодня.

- Надолго?

- Навсегда.

- Так… Коньяк будешь?

- Давай.

Я открыл ящик с «Закарпатским» коньяком, который выиграл когда-то у Карпухи, и вынул бутылку.

- Так что произошло? – спросил я его, разливая желтоглазую жидкость.

- Много всего… Но главное, я здесь понял одну важную вещь…

- Какую?

- … а что про истинную Украину никто на самом деле - ни в России, ни в мире - не знает.

- Ну почему не знают – у нас свобода слова, полно информации разной.

- Свобода слова, говоришь…

Закусив коньяк лимоном, Пузырев снял через голову свитер – на нём была вышиванка, но только теперь надетая наизнанку, швами наружу, из которых торчали нитки. Без узоров она была похожа на смирительную рубашку.

- Вот, - сказал Пузырев, показывая себе на грудь. – Вот это и есть настоящая Украина. Когда на нее смотришь снаружи – глаз радуется, но если…

- Слушай, - сказал я, удивленный его видом, - ну так с любой одеждой. Любую шмотку выверни швами напоказ – ерунда получится.

- Не скажи, сейчас многое так носят - швами наружу. Но вышиванка это не просто одежда. Это даже вообще не одежда. Это кокон. Когда ты в нем, в тебе тут же набухают полипы титульной нации. Да-да. Ты не смотри на меня так, как будто хочешь набрать 03. Я в порядке. Просто в вывернутом мире – нормальный человек ненормален. И эти полипы растут и быстро поглощают любую индивидуальность. Но это я понял не сразу.

Пузырёв выпил еще одну рюмку и начал свой рассказ.

- Первые две недели мы с Хрыстынкой жили, как одно целое. Я даже сейчас в это поверить не могу, но мне всё – понимаешь, абсолютно всё! - в ней нравилось. Говорят, самая сильная любовь - это когда смотрят не друг на друга, а в одну сторону. Мы смотрели на Украину, и наша любовь ко всему украинскому цементировала и усиливала наши собственные чувства - лучше любого приворотного зелья. Я от всего этнического просто балдел. Даже висевший в углу, прямо над нашей кроватью, обвязанный рушныком портрет Тараса Шевченко, неусыпно наблюдавшего за нами, вызывал у меня только положительные эмоции. С него, кстати, всё и началось.

Это был то ли День Злуки, то ли Соборности, то ли даже День рождения самого Шухевича, не помню, – помню, что мы с Хрыстыной хорошо отметили такое свято вином и легли пораньше, чтоб закрепить эту злуку единением души и тела или, как говорила Хрыстя, «вдертися на Говерлу почуттiв». Она вообще оказалась большой выдумщицей называть всё какими-то дурацкими ассоциациями. Но тогда мне это нравилось! Я бы в жизни не додумался, что фраза «пустити юща до вулика» может означать нечто совсем другое. Но об этом можно долго рассказывать, а если коротко, то в тот вечер, в самый медоносный момент, неизвестно с какой дури, Кобзарь вдруг сорвался со своего гвоздя и упал мне прямо на спину - острым углом по позвонку.

Мне было так больно, что двинуться не мог, я только вскрикнул, перевернулся и всё – думал, парализовало. И знаешь, какие первые слова вырвались у Хрыстыны? Ты будешь смеяться - «Бiдний Тарасик!» Она вскочила с кровати и подняла его портрет, отлетевший аж к радиатору – рамка была сломана, бумага смялась, стекло треснуло. «То є поганий знак», - произнесла она, внимательно и подозрительно взглянув на меня. – Дуже поганий… Вiн нiколи не падав. Навiть у селi, коли мого дiда НКВДicти арештовувати приходили». Потом она, конечно, занялась моей спиной - смазывала йодом, наложила на ссадину бактерицидный пластырь, чтоб не было заражения. Но какая-то бацилла между нами всё же пробежала.

А на следующее утро у меня в глазу вдруг словно новая зрительная колбочка открылась. Мы завтракали и смотрели новости – как всегда, в исполнении Хрыстиного брата. После ряда репортажей про Украину – о том, как украинцы чемно ходят в церковь, как возрождают этнокультуру и как они выпустили первую детскую игрушку, говорящую на мове, - показали Россию – массовый заплыв по Волге на надувных секс-куклах. Хрыстя хохотала до слёз. «Ось вони – русскiє. I дав же Господь нам сусiда!» Я тоже улыбался, это было забавно, но параллельно вдруг поймал себя на мысли, что вот только что, прямо сейчас, меня лично чем-то оскорбили. И я не понимаю – чем? Вроде всё показали, как есть – чистая правда – но как будто кнопку на стул подложили. И, главное, любимая женщина смеялась.

Потом, где-то через неделю, вскрылось еще несколько колбочек. Знаешь, я когда впервые увидал на экране телевизора титры, подумал, наивный, что это в Украине так заботятся о глухонемых. Ну как специальные заезды с низкими перилами для инвалидов в цивилизованных магазинах и учреждениях. Я был очень тронут этими титрами. Ну, думаю, молодцы украинцы – впереди Европы оказались, не только России. Я это Хрыстиному брату-телеведущему так и сказал, когда он у нас в гостях был. «Какие глухонемые! – ответил он и захохотал (он со мной всегда подчеркнуто на русском говорил). – Да это ж мы так кацапню всякую и прочую русскоязычную шушеру к державной мове приучаем. Это такой переходный период. С кинотеатрами, кстати, уже всё – теперь все иностранные фильмы только в украинском переводе будут!» «И что, никто не протестует?» «Москали, что ли? Да побрызгали слюной немного и – утёрлись. Они же внутри – гнилые. Они что способны, как наши хлопцы, за свой язык в лагеря и тюрьмы пойти? У них только если водку отберешь, вот тогда они поднимутся на какой-никакой бунт. Бессмысленный, как говорил их кучерявый поэт, и беспощадный! Иваны безродные – видеть их тошно!»

Я тогда, помню, тоже ничего не возразил, но уже едва сдержался. И первый раз по-настоящему задумался и стал с людьми разными разговаривать. Я тебе тогда, помнишь, звонил – спрашивал насчет обучения в школе. У меня тогда же начался и некоторый дискомфорт в отношениях с Хрыстыной. И с каждым днем находилось всё больше тем для разногласий.

Однажды, например, мы с ней ехали в маршрутке, а впереди нас сидел пассажир из Хабаровска. Мы это поняли потому, что он по мобилке с дочкой разговаривал и спрашивал, как там у них дома и что привезти из командировки? Закончив говорить, он повернулся к нам: «Я прошу прощения, не подскажете, где можно здесь «Киевский торт» купить?» Хрыстя отреагировала мгновенно: «Я не розумiю, що ви кажете. Говорiть українською!»

Россиянин немного растерялся, посмотрел на нас, сказал: «Извините» и отвернулся. Я шепнул Хрыстыне:

- Зачем ты так? Ты же по-русски понимаешь.