Мюнхене появился некий Гитлер, затевавший в тамошних пивных какие-то безумные сборища, во время которых он с ненавистью ораторствовал против Веймарской республики и евреев. Молодые парни в сапогах и коричневых рубашках со свастиками на рукавах замелькали и в Зальцбурге.

После того как австрийская крона окрепла, а немецкая марка начала стремительно обесцениваться, ситуация полностью изменилась – теперь уже австрийцы валом валили в Германию за покупками и пивом. Однажды, когда мы со Стефаном решили съездить в приграничный немецкий городок Рейхенхалле, чтобы приобрести кое-что из домашней утвари, нам довелось стать свидетелями поразительного зрелища. В тот день там проводили собрание социал-демократы – и вдруг в Рейхенхалле ворвались четыре новеньких грузовика, набитых молодыми нацистами, которые были вооружены резиновыми дубинками. По свистку своего начальника они мгновенно спрыгнули на землю и начали крушить все, что попадалось на пути, избивая случайных прохожих. Они действовали так четко и слаженно, что это производило сильное впечатление. Прежде чем появилась полиция, главарь этих штурмовиков снова свистнул, они мгновенно запрыгнули в грузовики и умчались.

Я пришла в ужас от увиденного, хотя самое ужасное состояло в другом – Стефан был в восторге! Ему так понравилась выучка и сноровка нацистов, что он сказал мне примерно следующее: «Вот та сила, за которой будущее! Эти парни и есть та свежая кровь, которая сумеет обновить дряхлую старушку Европу». Я пробовала возражать, но он ничего не желал слушать. «Неужели ты забыл, что я наполовину еврейка, а значит, и в твоей дочери тоже есть примесь еврейской крови?» В ответ он заявил, что это ничего не значит и, пока он с нами, нам ничего не угрожает. Да и вообще, антисемитизм нацистов – это болезнь роста, которой они вскоре отболеют.

С этого дня началось его увлечение нацизмом. На это увлечение не смог повлиять даже скорый провал мюнхенского «пивного путча», арест Гитлера и разгон штурмовых отрядов. Прошел еще год, прежде чем я окончательно поняла, что больше не могу жить с этим человеком. Тогда я втайне от него собрала вещи, взяла дочь и однажды утром села на поезд, идущий во Францию.

– Вы жили в Париже?

– Сначала да, но после того, как и там начались фашистские сборища и антифашистские демонстрации, переехали в Бугенвилль.

– Подумать только! – удивился Вульф. – Оказывается, мы жили неподалеку друг от друга, а встретились только на этом пароходе. Но что сделал Фихтер?

– Узнав о нашем отъезде, он страшно напился, буйствовал, а потом пытался застрелиться… Он так любил Берту! До сих пор простить себе не могу, что поступила с ним столь жестоко!

– Но откуда вы узнали о том, что…

– Неважно, – сухо ответила Эмилия. – К нам идет моя дочь, и я прошу вас, Серж, ни слова о том, что я вам рассказывала.

– Она не знает, кто ее отец?

– Молчите!

Берта была не одна, а в обществе высокого худого юноши с типично семитскими чертами красивого, но бледного лица и большими грустными глазами. На девушке была юбка цвета морской волны, белая блузка с кружевным воротом под самое горло и голубовато-зеленый жакет.

– Здравствуйте, господин Вульф, – весело кивнула она Сергею Николаевичу. – Вот, мамочка, позволь вам представить. Это Морис Дан, скрипач Венской оперы. Он первым сегодня заметил эту несчастную подлодку.

Берта была очень оживленна и такими блестящими глазами посматривала на своего спутника, что Вульф и Эмилия переглянулись и чуть заметно улыбнулись друг другу.

– Очень приятно, господин Дан, – протягивая руку, произнесла Эмилия. – У вас, наверное, прекрасное зрение, если вы сумели отличить подводную лодку от кита.

– Что вы, фрау Лукач, – чуть смущенно отвечал молодой скрипач. – Если бы у меня было прекрасное зрение, то я бы заметил вашу очаровательную дочь еще до отплытия!

Поздно вечером Эмилия впервые за все время плавания осталась в каюте одна. Берта со своим новым знакомым устремилась в танцевальный зал – оттуда уже вовсю раздавались звуки вальса и веселые голоса. Молодежь, собравшаяся на борту «Бретани», давно забыла об утренних страхах.

В данный момент Эмилия была рада своему одиночеству. Рассказывая Вульфу о событиях своей жизни, она ограничилась пересказом внешней канвы событий, однако самые волнующие воспоминания связаны с теми чувствами, которые сопровождали эти события и которые остаются «золотым запасом» души, недоступным для посторонних.

И сейчас именно эти воспоминания о пережитых душевных волнениях захватили Эмилию целиком. Неяркий свет настольной лампы, глуховатый плеск черных волн за стеклом иллюминатора и ощущение постоянного и плавного движения вперед как нельзя лучше способствовали тем ярким образам, которые, как теперь казалось, остались не просто в прошлом, а далеко позади – в Европе.

Первое свидание со Стефаном в конце 1918 года… Война бесславно проиграна, империя разваливается прямо на глазах, а император Карл готовится отправиться в изгнание. В конце октября 1918 года отпали Венгрия и Чехословакия, а южные земли были присоединены к Югославии, которая тогда называлась Сербско-Хорватско-Словенским государством. Черногория отошла к этому же государству, Галиция – к Польше, Буковина – к Румынии, Триест и Трентино – к Италии. В итоге от крупнейшей центрально- европейской империи осталась 1/8 часть территории и 1/9 часть населения. Историки сравнивали новообразованную Австрийскую республику с маленьким, худосочным телом, увенчанным огромной головой – Веной, которая создавалась как столица великой империи, а теперь оказалась в тяжелейшем положении. Государство с населением в 6 миллионов человек не могло содержать столицу, в которой проживало почти 2 миллиона.

С экономической точки зрения Австрия не могла существовать без Венгрии и Чехословакии, а потому самым разумным для нее было бы присоединение к Германии. Однако победители – страны Антанты – ни в коем случае не желали усиления побежденных немцев, а потому предлагали порой самые нелепые рецепты, вроде эвакуации из Вены миллиона жителей.

И вот в такой обстановке на пороге венского дома Эмилии неожиданно появляется худой и измученный капитан разгромленной австрийский армии в старом, штопаном мундире и разбитых сапогах. Что оставалось в нем от прежнего, блестящего и нахального гусарского лейтенанта, который когда-то до войны, то есть совсем в другой эпохе, сначала бесцеремонно пытался овладеть ею лихим приступом прямо в артистической