своей первой настоящей страсти. При этом он почти ежедневно бывал в театре.

Эмилия Лукач! Красивая, сильная, уверенная в себе женщина, обладающая великолепным голосом, прекрасной фигурой и, что самое главное, умеющая великолепно демонстрировать и то, и другое. Как она движется по сцене, какие интонации может придавать самым затертым фразам! А какой чудный румянец заливает ее щеки после исполнения очередного чардаша, как великолепно сочетается этот румянец с разметанной гривой черных волос и большими, сияющими от счастья глазами. Эмилия явно наслаждалась своей ролью, своим успехом, бурными аплодисментами блестящего зала, собственной красотой, молодостью и тем лукавым, чисто женским задором, от которого сходили с ума мужчины и который составляет главную черту женского обаяния…

Первый признак настоящей любви – боязнь пошлости. То, что раньше могло показаться невинной шалостью, теперь кажется оскорблением лучших чувств. Лейтенант Фихтер едва не поссорился со своими приятелями – корнетом Хартвигом и майором Шмидтом, которые предложили ему повторить бесцеремонный «набег» на артистическую уборную фрейлейн Лукач, дабы похитить ее хотя бы на один вечер. Однако собственных вариантов того, как обратить на себя ее внимание, у него не было, и потому он мечтал, раздражался и не имел ни малейшей охоты разговаривать с комиссаром полиции. А тут еще какой-то штатский болван наступает ему на ногу!

– Добрый день, лейтенант, – приветствовал его Вондрачек. – Я рад, что вы сразу же откликнулись на мое приглашение.

«Все равно ведь не отвяжешься», – вяло подумал Фихтер, изучая комиссара и присаживаясь на тот же стул, на котором за несколько минут до этого сидел художник.

Вондрачек тоже исподволь изучал лейтенанта, раздумывая над тем, стоит ли играть в открытую.

– Что вы делали в Кальтенбрюндльберге?

– Прогуливался.

– А почему вы ударили господина Фальву?

– Потому, что он грубо разговаривал с дамой.

– Эта дама – ваша знакомая?

– Эту даму знает вся Вена, поскольку она поет в «Иоганн Штраус-театре».

– Это не ответ.

– К сожалению, – глубоко вздохнул Фихтер, – я не могу считать себя знакомым фрейлейн Лукач.

– Судя по этому вздоху, вы к ней явно неравнодушны. А известно ли вам, что у вас есть соперник? – Комиссар Вондрачек вел разговор быстро и напористо, решив во что бы то ни стало вывести лейтенанта из себя, а затем… он уже знал, что сделает затем!

– Что вы имеете в виду? – изумился Фихтер.

– Я имею в виду молодого русского по фамилии Вульф.

– Черт подери! Да, я сталкивался с этим господином, хотя и не могу сказать, что по своей воле… Но если он и дальше будет путаться у меня под ногами… Впрочем, – спохватился он, – какое полиции до всего этого дело?

– Вы знали фрейлейн Тымковец?

– Нет.

– А этот господин вам известен? – И Вондрачек стремительно показал лейтенанту рисунок Гитлера.

– Дядя?

– Ага, значит, вы узнаете в этом человеке своего дядю – полковника Фердинанда Фихтера?

– Ну, не то чтобы узнаю, – пробормотал лейтенант, сожалея о непроизвольно вырвавшемся восклицании, – но, во всяком случае, есть что-то общее… похож, одним словом.

– Прекрасно. – Вондрачек пристально посмотрел на побледневшего лейтенанта. – А теперь я вам задам один очень важный вопрос. Он может показаться странным, однако я прошу ответить на него со всей возможной серьезностью.

– Спрашивайте, – несколько заинтригованный такой долгой прелюдией, предложил Фихтер.

– Что представляют из себя усы и бакенбарды вашего дяди? Я имею в виду – они естественные или накладные?

– Проклятье… да не знаю! – растерянно выпалил Фихтер.

– Мне крайне важно это выяснить!

– Так что, черт подери, я должен явиться к дяде и подергать его за усы? – изумился лейтенант.

– … Если душа хочет перенестись в сверхдуховный мир, то она должна своей собственной волей избавиться от воспоминаний о физическом и элементарном мирах. Это возможно лишь в том случае, если из беседы духов она обретет уверенность, что, уничтожив в себе все, придававшее ей дотоле сознание бытия, она не всецело утратит свое бытие. Душа должна поставить себя перед духовной бездной и, зависнув на краю этой бездны, создать в себе волевой импульс – готовность позабыть свое волеизъявление, чувствование и мышление. Она должна в своем сознании отказаться от прошлого.

Поскольку человек принадлежит к элементарному миру, он не может умереть, а может лишь превратиться в другое существо. В духовном мире невозможно и полное превращение, ибо, во что бы ни превратилось существо человека, в духовном мире пережитое прошлое раскрывается ему как его собственное, осознанное им бытие. Для того чтобы в духовном мире это бытие исчезло из воспоминаний, необходимо, чтобы душа сама, своим волевым решением погрузила его в забвение. Только ясновидческое