Таким же крутым характером обладала и его жена Анна.

Их дочь Анна вышла замуж за бунчукового товарища Семена Лизогуба, чей род тоже был славен: многие из Лизогубов упоминаются на страницах малороссийских летописей. Один из них, Яков Лизогуб, был генеральным обозным (то есть командующим всей артиллерией) Ея Императорского Величества Войска Запорожского. Он брал Азов, спорил за гетманство с Мазепой, сидел по доносу в Петропавловской крепости.

Семен Лизогуб в отличие от своих предков был нрава тихого, невоинственного. Большую часть жизни он занимался хозяйством и растил любимую дочь Татьяну. Ей он и нанял хорошего учителя, чтоб могла дочь и мужа выбрать достойного — по богатству, по знатности рода и по уму. Учитель знал пять языков, имел наилучшие рекомендации. Но не знал Лизогуб, что, приглашая его к себе в дом, он приглашает будущего зятя.

Учитель и ученица вскоре полюбили друг друга. Боясь открыться в своих чувствах, они прибегли к помощи почты, оставляя записки в скорлупе грецкого ореха в дупле дуба. Все началось с этих записок, с чтения романов, со вздохов и пламенных речей. Зная, что родители не отдадут Татьяну Семеновну за безвестного полкового писаря (особенно строга в выборе была мать), влюбленные решили обвенчаться тайно. Согласно семейному преданию они собрали все драгоценности Татьяны Семеновны (жемчужные ожерелья, золотые кольца) и ночью через густой лес бежали из дому. По дороге на них напали разбойники, ограбили, и, раздетые, несчастные, они вернулись под кров родительский, были прощены и получили благословение.

Отзвуки этого события слышны в «Старосветских помещиках». «Бог с ним, не хочу к нему выходить, — говорил один из соседей Марии Ивановны Гоголь об ее сыне, — шоб и мене впысав, як своих ридных дедушку и бабушку».

Учителем Татьяны Семеновны Лизогуб был дед Гоголя Афанасий Демьянович.

Сын сельского иерея, он было пошел по пути отцов и оттого поступил в Киевскую духовную академию, которую с успехом окончил, но затем его взору представилось иное поприще. Дед Гоголя провел свою молодость в малороссийских канцеляриях и вышел в отставку в чине секунд-майора.

Чин тот был небольшой, и для поднятия его в глазах окружающих Афанасий Демьянович велел всем знакомым и близким величать его просто майор — так звучало солиднее.

Его, впрочем, уважали. Уважали за волю, за настойчивость, за то, что умел он добиться того, чего хотел. Сама история его женитьбы говорила о том, что он в некотором роде не промах.

Человек он был веселый, и много занимательных рассказов выслушали от него соседи и гости Купчинского, причем всякий раз рассказы эти пополнялись новыми подробностями, а то и вовсе не походили на самих себя — так менялись в них лица и обстоятельства.

Зная прекрасно латынь, он любил вставить в свою речь какое-нибудь изречение, мудреное слово — даже деловые его письма писаны слогом витиеватым, напыщенным. Сама каллиграфия этих писем вычурна, буквы похожи на вьющиеся водоросли, но строки строги, не налезают одна на другую. То пишет знаток своего дела, поэт переписыванья. У Афанасия Демьяновича были корреспонденты в Полтаве, они в стиле военных донесений сообщали ему о событиях местных и заграничных. Темные слухи смешивались в их реляциях с фантастическими фактами.

Рисковый характер Афанасия Демьяновича сказался и в единственном сыне его Васюте. В четырнадцать лет Васюта заявил отцу и матери, что знает, кто его суженая. Бросились за объяснениями, но объяснение было одно: сон.

Сон этот Васюта увидел во время поездки на богомолье, когда они заночевали на постоялом дворе. Во сне ему явилась Царица Небесная, она подозвала мальчика к себе и, указывая на младенца, завернутого в белые одежды, сказала: «Это твоя невеста».

Сего младенца сын Афанасия Демьяновича узнал в Маше Косяровской, когда они проезжали через их хутор Яреськи. Девочке был всего год, но Васюта сказал: «Это она».

С тех пор он и слышать не хотел ни о ком другом. Он ездил к Косяровским в гости, играл с Машей в куклы, сочинял для нее стихи. Он нанимал музыкантов, которые услаждали ее слух музыкой, когда она гуляла с дворовыми девушками по берегу Голтвы. А когда Маша подросла (ей минуло тринадцать), стал писать и посылать в Яреськи с верховым записки. «О, как несносна для меня сия разлука, — писал он, — тем более, что я не уверен в вашей любви. Уверьте меня хоть одним словом, пожалейте несчастного!.. Вы меня не жалеете! Ах! Когда бы вы знали, какая горесть снедает меня! Я не могу уже скрыть своей печали. О, несчастнейший, что я сделал! Я вас огорчил!... Пожалейте, простите! Удостойте меня одной строчки, и я благополучен. Более не могу писать: перо выпадает из моих рук...»

Писанные на клочках толстой синей бумаги, на вырванных из тетрадей листах, они доносят до нас и жар нетерпения, и веяние «страшного воображения» отца Гоголя. «Я должен прикрывать видом веселости сильную печаль, происходящую от страшных воображений, — пишет он. — ...Слабость моего здоровья наводит страшное воображение, и лютое отчаяние терзает мое сердце...»

Это воображение унаследует от него сын. Он унаследует от отца его мнительность, его мечтательность и его нежелание ждать.

Когда Маше исполняется четырнадцать лет, он делает ей предложение. Он просит у Ивана Матвеевича и Марии Ильиничны Косяровских руки их дочери.

Его не могут поколебать ни уговоры родителей, ни детский возраст невесты, ни, наконец, обещанья, что ее отдадут за него, как только выйдет время. Он не доверяет времени, он, кажется, хочет обогнать его.

Все делается в спешке, в гонке, в лихорадке, как будто закладывают и перезакладывают лошадей. Бешеная скачка в Яреськи — бешеная скачка обратно. Василий Афанасьевич настаивает на помолвке, в один час совершается помолвка. Он дает слово ждать год до свадьбы, но не хватает сил. Через несколько недель он опять у ворот дома в Яреськах и на коленях умоляет Косяровских отдать ему его суженую. Он ссылается при этом на новое сновидение, подтвердившее предсказание детства.

Машеньку впопыхах обряжают, священник венчает их, и, не дождавшись окончания скромного свадебного пиршества, Василий Афанасьевич увозит жену в Купчинский. «Он привез меня... менее, нежели в час», — вспоминала потом Мария Ивановна Гоголь.

Лошади несли их вихрем.

Минуло три года, и 20 марта 1809 года в местечке Большие Сорочинцы Миргородского повета Полтавской губернии в домике надворного советника Трахимовского родился Гоголь.

Он родился на берегу реки Псел, на обрывистом ее берегу, с которого открывался вид на пойму, на мост через реку и на дорогу, ведшую в хутора и селения бывшей гетманщины.

Провидение хотело, чтоб он родился здесь, в сердце Малороссии, вблизи тех мест, где гремели битвы, где Кочубей враждовал с Мазепою и первый гетман Левобережной Украины Даниил Апостол основал свою квартиру. Она стояла как раз там, где прятались в тени деревьев беленые стены хаты доктора Трахимовского. А в полуверсте от дома высилась воздвигнутая Апостолом Спасо-Преображенская церковь. В этой церкви крестили маленького Никошу.

Шести недель Гоголь был перевезен из Сорочинец в Васильевну, как стал зваться хутор Купчинский по имени его отца Василия Афанасьевича. Здесь — с папенькой и маменькой, с бабушками и нянюшками — прожил он девять лет.

Васильевка лежала в уютной низине меж двух холмов, где прятались от знойных ветров степи яблони, вишни, клены, яворы. В окружении их стоял маленький белый домик в один этаж с мезонином и восемью тонкими колоннами наподобие деревянных стоек, которыми подпираются в Малороссии навесы, защищающие внутренность жилья от солнца. Летом в комнатах было прохладно, зимой сквозь узкие оконца сочился полусвет, и тоже было холодно: тонкие стены не грели, жили на глине. Стены гостиной были украшены дешевыми литографиями и картинками, где изображались: продажа рыбы, казачка, провожавшая казака в поход, какие-то немцы с трубками. Рядом висели засиженные мухами портреты князя Потемкина и