— Вы говорите по-гречески? — Голос ее был тихим, но глубоким, звучным и все еще молодым. А глаза — удивительно прекрасными, с прямыми черными ресницами, густыми-прегустыми. Веки покраснели, как будто она недавно плакала, но в темных глазах мгновенно вспыхнул интерес, неизменно вызываемый иностранцами в каждом греке. — Вы та самая английская леди?

— Одна из них. Моя кузина приедет попозже. Здесь очень красивое место, кирия.[5]

Лицо ее озарилось улыбкой, от которой губы стали совсем тонкими, едва различимыми, но ничего отталкивающего в этом не было. В спокойном состоянии рот ее не казался застывшим — его линии выражали лишь бесконечное мучительное терпение и покорность.

— Вообще-то наша деревня совсем небольшая, да и бедная; но мой брат говорит, что вам это известно и что сюда скоро будет приезжать много людей лишь затем только, чтобы обрести спокойствие.

— Ваш… брат?

— Он здесь патрон. — В голосе ее прозвучала нотка гордости, — Стратос Алексиакис — мой брат. Много лет он жил в Англии, в Лондоне, но в ноябре прошлого года вернулся домой и купил эту гостиницу.

— Да, Тони мне о нем рассказывал. Конечно, это просто замечательно. Надеюсь, дела у него идут хорошо.

Кажется, мне удалось скрыть за этими обычными фразами свое удивление. Так значит, это Софья? С виду — беднейшая крестьянка в бедной деревне. Однако я тотчас подумала: раз она помогает брату обустраивать гостиницу, то, без сомнения, надевает для грязной работы свою самую старую одежду. В голову мне пришла мысль, что, если она столуется на харчах Тони, это не принесло ей — во всяком случае, пока — большой пользы.

— Вы живете в гостинице? — спросила я.

— О нет, — поспешно ответила она. — У меня свой дом недалеко отсюда, возле дороги, на другой стороне улицы. Первый отсюда.

— Рядом с которым растет фиговое дерево? Я его видела. Там еще жаровня снаружи. — Я улыбнулась. — У вас такой чудесный сад, должно быть, вы им очень гордитесь. А ваш муж — рыбак?

— Нет. Он… у нас есть маленький земельный участок выше по реке. Выращиваем виноград, лимоны и томаты. Это тяжелый труд.

Я вспомнила тот домик, чистенький, с ровными рядами цветов возле фигового дерева. Подумала о гостиничных полах, которые она только что скребла. Потом о полях, которые она наверняка возделывала. Неудивительно, что она двигается так, словно каждое движение причиняет ей боль.

— У вас много детей?

Взгляд ее как-то сразу потух.

— Нет. Увы, нет. На все Божья воля…

Рука ее дернулась к груди, где на цепочке висело крошечное серебряное украшение — по-моему, греческий крест, свободно болтавшийся, пока она драила полы. Нащупав его, она поспешно прикрыла его каким-то странным оберегающим движением, словно страшась чего-то. Быстро спрятав крест за ворот платья, она принялась собирать свои вещи.

— Мне надо идти. Скоро муж придет домой, надо еду приготовить.

Моя собственная трапеза была весьма недурной: ягненок, которого критяне называют амнос (многие слова классического греческого языка все еще живы в диалектах), зеленые бобы и картофель.

— Это, моя дорогая, соте в оливковом масле, — пояснил Тони, обслуживавший меня. — Сливочное здесь редкость, но, уверяю вас, овощи у меня совсем не расползлись на растительном масле. Вам нравится?

— Чудесно. Я вообще люблю оливковое масло. А уж тут — образно говоря, прямо из-под коровы — тем более. И вино очень вкусное. Надо запомнить: «Царь Минос». Несколько суховато для греческого вина, правда? А название удивительно критское!

— Афинского розлива, между прочим, вот, видите?

— Ой, да зачем же вы мне это сказали! — Я посмотрела на него. — Наверху я встретила сестру мистера Алексиакиса.

— Софью? Ах да. Она здесь помогает, — небрежно заметил он. — Итак, что будете на десерт: фрукты, сыр или то, что мой дорогой друг называет компостом?

— Смотря что это такое.

— Между нами говоря, дорогая, консервированный фруктовый салат. Но можете не беспокоиться, за ужином мы отведем душу. Сегодня приезжает каик с овощами — впрочем, вы и так об этом знаете.

— С какой стати мне беспокоиться? Все замечательно! Нет, апельсин не надо, спасибо. Можно сыру?

— Ну конечно. Есть белый — козий — и желтый с дырочками — овечий, выбирайте… Одну минутку, прошу меня извинить. Легка на помине.

Он снял кофейник с горящего пламени, отставил его в сторону и, покинув столовую, пересек террасу и вышел на залитую солнцем улицу. Там стояла какая-то женщина, она не манила его рукой и вообще не делала никаких движений, просто стояла и ждала с терпением, свойственным бедноте. Я узнала ее: это была Софья, сестра Стратоса.

Ах, если б можно было помешать этому назойливому, лишающему покоя шевелению мыслей в голове… Если б можно было каким-то образом выключить этот механизм… Но он продолжал тикать против моей воли, складывая воедино разрозненные фрагменты, подсказывая выводы… Тони и тот «англичанин». А теперь Тони и Софья. Марк говорил, что там была какая-то женщина. Софья и ее брат…

Я упрямо продолжала есть сыр, пытаясь отмахнуться от ответов, которые мой внутренний счетчик навязчиво подсовывал мне. Нет, лучше я сосредоточусь на сыре, к тому же еще осталось немного вина, а потом будет кофе, который так восхитительно пахнет, кофе по-французски, наверняка Тони назовет его именно так… Тут мой внутренний счетчик преподнес мне мимолетное воспоминание о Марке, грязном, небритом, подавленном, глотающем безвкусный кофе из термоса и давящемся сухими крошками печенья. Я с силой нажала на «выключатель», стирая эти воспоминания, и вновь обратила все внимание на Тони: грациозный и элегантный, он стоял на солнце в непринужденной позе и слушал Софью.

Одну из своих плоских жилистых рук она положила на его руку, словно моля о чем-то. Платок покрывал ее голову, оставляя в тени половину лица; его выражения я с такого расстояния разглядеть не могла, но в позе ее чувствовалась какая-то отчаянная настойчивость. Тони, казалось, успокаивал ее, даже похлопал ладонью по ее руке и, весело заметив что-то напоследок, отвернулся.

Я уткнулась взглядом в стол, отодвигая в сторону тарелку с сыром. Когда Тони повернулся и отошел от Софьи, я увидела ее лицо. На нем было написано страдание, и она плакала, но кроме того, и в этом я была уверена, в глазах ее явственно читался страх.

— А теперь, дорогая, кофе по-французски? — весело произнес Тони.