Меж обветшалых колонн ржавели распахнутые ворота. Над стенами нависали огромные, уже по-летнему отяжелевшие деревья. Заспанный привратник содрал с нас около двадцати драхм и кивнул, чтобы мы проходили.

Дом располагался совсем близко к воротам, средь гущи деревьев. Двери в нем тоже были открыты. Я смутно ожидала увидеть что-то вроде музея, заботливо хранимую реликвию прошлого, но это оказался просто-напросто пустой дом, летняя резиденция, из которой выехали хозяева, оставив двери и окна незапертыми, так что в заброшенные комнаты год за годом набивались сухие листья и насекомые, доски пола прогнили, роспись поблекла, металл заржавел... Это был заброшенный дом, стоявший средь заброшенных садов и террас, а за пределами сада теснились кусты и деревья одичалого парка.

Теперь я мало что могу вспомнить о моей экскурсии по Ахиллеону. Не сомневаюсь, что из Годфри получился отличный гид – по-моему, он всю дорогу занимал меня крайне милыми и содержательными замечаниями. Я же, надо полагать, отвечала тоже вполне уместно, но на самом деле была поглощена лишь одним – столь внезапно возникшей ненавистью к нему. Эта ненависть пылала с такой силой, что, по моим ощущениям, не могла не проступить, как пятно. Возможно, поэтому в ответ я вела себя даже излишне любезно – не могу точно сказать. Знаю только, что с каждой минутой манеры его становились все теплее и теплее, и я с настоящим облегчением сбежала наконец из пыльных комнат на террасу.

Здесь, по крайней мере, воздух был свежий, так что восхищенно замирать перед каждой диковинкой оказалось не так трудно, как в пыльных покоях дворца со всем их заброшенным и обветшалым великолепием. Пол террасы был вымощен отвратительным кафелем печеночного цвета, а теснящиеся деревья заслоняли вид на море, но я выжала все, что могла, из отвратительных металлических статуй по углами ряда унылых мраморных муз, печально выстроившихся вдоль лоджии. Я была идеальным туристом – остановилась у каждой. Можно было подумать, будто это шедевры Микеланджело. Пятнадцать минут четвертого... двадцать минут... даже если считать по три минуты на музу, это задержит нас здесь всего лишь до трех сорока семи.

Оставался сад. Мы обошли его вдоль и поперек: утопающие в сорняках белые лилии у подножия пальм; несколько чахлых пионов, борющихся за жизнь во влажной тени; страхолюдная скульптура Ахиллеса победоносного (шесть минут) и еще более страшная – Ахиллеса умирающего (четыре); группа тевтонских воинов, милосердно перерезающих друг другу глотки в зарослях куманики (полторы). Я бы даже рискнула влезть в гущу терновника, чтобы полюбоваться скульптурой сидящего в кресле Гейне, если бы ворота не были завязаны колючей проволокой и если бы я не боялась истощить даже терпение Годфри.

Впрочем, на этот счет я могла бы не тревожиться. Его терпение было безгранично. Надо же ему было как-то проводить время, и я уверена, ему ни разу и в голову не пришло, что день, проведенный с ним, от начала до конца вызывал у меня что угодно, только не замирание сердца.

Хотя, честно говоря, именно так оно и было. Когда Годфри взял меня под локоть, чтобы бережно отвести назад, к воротам и ждущему «ягуару», у меня в буквальном смысле слова замерло сердце, а все тело пронзила дрожь, как будто от разряда током.

Всего лишь двадцать минут пятого. Если мы поедем домой прямо сейчас и если Годфри, что скорее всего, предложит выпить чаю в Корфу, мы окажемся там как раз к прибытию парома.

Оставалась еще одна скульптура возле ворот, на сей раз совсем небольшая – мальчик-рыбак, сидящий на фрагменте лодки, босой, пухлощекий, чему-то улыбающийся и в ужасной шляпе. Его отличало примерно то же мастерство исполнения, что и муз, но, разумеется, я восторженно остановилась перед ним с «Бедекером» наготове, лихорадочно обшаривая глазами мелкий шрифт, чтобы выяснить, нет ли между Ахиллеоном и Корфу еще каких-нибудь «достопримечательностей», которые я могла бы пустить в ход, чтобы задержать моего благословенно покладистого гида.

– Неужели вам нравится? – Веселое удивление в тоне Годфри смешалось со снисходительностью. Он приложил палец к детской щеке. – Замечаете? Если бы статуе было не семьдесят, а семь лет, это вполне мог бы быть Спиро. Прямо гадаешь, не позировал ли для нее его дед или еще какой-нибудь родственник. Очень похож, не находите?

– Я же не знала Спиро.

– Ну да, конечно, я и забыл. Ну, тогда на Миранду.

– Да, пожалуй. Как раз хотела сказать, какая милая скульптура.

– Лицо совсем теплое, – сказал Годфри, легонько проводя рукой по мраморной щеке.

Я быстро отвернулась, чувствуя, что лицо может выдать мои чувства. Половина пятого.

Он уронил руку.

– Вы все поглядываете на часы. Полагаю, вы как Фил – в это время жить не можете без чашки чаю? Ну что, поедем в Корфу и разживемся им?

– А другой дороги нет? С бельведера берег выглядит таким заманчивым. – Да ничего особенного, обычная симпатичная дорога и рыбачья деревушка, Беницес называется.

– Там ведь есть kafeneion? Для разнообразия было бы просто здорово. Там дадут чаю?

Годфри рассмеялся:

– Обычный широкий выбор, «Нескафе» или лимонад. Может, найдутся даже эти толстые ломти хлеба, подсушенные в духовке. Я еще так и не выяснил, кто или хотя бы как их ест. Что ж, вам решать. Запрыгивайте.

В результате мы все-таки получили чаю в Беницесе, в простенькой чистой маленькой гостинице у самого моря. Она не могла быть расположена более удачно – во всяком случае, для меня. Столики стояли и внутри, и снаружи. Я выбрала нам столик прямо на пыльном берегу, под деревом, и уселась лицом к морю.

Рядом дремал на приколе целый выводок лодок – пунцовых, бирюзовых и павлинье-синих. Мачты