куда кого вел… не могу знать.
— Долдон, — устало вздохнул длинноусый. — Ладно, разберемся.
— Он, господин капитан Ирси, целехонький! — раздался снова рев тщедушного гвардейца. — Разве что только по башке его трахнули разок. А так — в бой идти может. Да и вояка какой! Говорит, полдесятка мятежников уходил, пока по тыкве-то не достали.
Длинноусый капитан поморщился.
— Разорался… — проворчал он по адресу тщедушного. — А ты… как тебя?
— Равв, — с готовностью подсказал Равв.
— А ты, Равв, встань-ка вон туда. И жди меня. Как освобожусь, пришлю кого-нибудь, чтоб определили тебя куда следует. Значит, воин умелый? Это хорошо… Нам твои умения к рассвету оч-чень пригодятся — как в атаку пойдем.
При мысли о том, что ему снова придется окунуться в кровавую круговерть, дарбионский гончар облился холодным потом. Проклиная себя за длинный язык, он потрусил туда, куда указал ему капитан, — к телеге с высокими бортами, стоявшей неподалеку. Возница, немолодой, но дюжий мужик с обмотанной окровавленной тряпкой головой, хмуро покосился на Равва и снова отвернулся.
Ополченцы, которые привели его в лагерь, расположились у ближайшего костра. Равву было холодно, да и есть очень хотелось, но отойти от телеги он не смел. За бортом телеги кто-то глухо кашлянул и ударил чем-то по деревянному днищу. Равв вздрогнул от этого звука. Потом поднялся на цыпочки и заглянул за борт.
В нос ему ударил кислый запах свежей крови. Окровавленные человеческие тела вповалку лежачи в телеге. Почти все они были неподвижны, только несколько еще шевелились и едва слышно стонали.
Равв сглотнул.
— Эй, земляк! — обратился он к мужику с перевязанной головой. — А чего это?
— Чего, чего… — просипел тот. — Не видишь, что ли? Капитаны гвардейские, которых порубили или потоптали… не до смерти только. Совсем плохие. Те-то, что еще ковылять могут, здесь останутся.
— А этих куда?
— Туда, — сипнул мужик. — Обратно. К шатрам на той стороне равнины. Какие теперь из них солдаты-то? Мясо… И по дороге перемрет половина.
Надежда снова затеплилась в душе Равва. Ну никак не хотел Андар Громобой принимать в строй своего небесного воинства дарбионского гончара.
— А когда отправляешься-то? — спросил ополченец.
— Как скажут, так и отправлюсь. Мое-то дело маленькое. Я тоже мечом свое уже отмахал. Глянь- ка…
И мужик продемонстрировал правую руку, кисть на которой отсутствовала. Культя была закрыта завернутым рукавом, туго обвязанным веревкой.
Равв бочком-бочком передвинулся к задку телеги. Потом, воровато озираясь, вскарабкался на высокий борт и обвалился на кого-то мягкого, ответившего ему на столь бесцеремонное обращение слабым стоном.
— Ты чего, гадина, охренел?! — услышал он тут же злобный вскрик и сжался. — Спишь, что ли?
— Чего, чего… — послышалось сиплое бормотание однорукого возницы. — Ежели ехать надо — так сказали бы. Я ж не могу сам-то, по своему велению…
— А ну пошел! Да ровно вези, не култыхай! Смотри, покойников привезешь — с тебя самого башку снимут!
Телега тронулась. Последнее, что услышал Равв, заползая под чье-то уже недвижное тело, — это как хриплоголосый бородатый ополченец у костра продолжал сокрушаться о генерале Гаере:
— Оно и понятно, что горюет его сиятельство. Сына-то потерять… С ума сбрендишь, конечно…
Хрипатый бородач был прав и неправ. Нелепая смерть сына поразила Гаера в самое сердце. Но эта боль была лишь единой крутой волной в бушующем водовороте невыразимой муки, накрепко пленившей генерала.
Как же могло такое получиться, что наступление, рассчитанное и воплощенное по всем правилам воинского искусства Гаэлона, превратилось в кровавую бойню, в бестолковое уничтожение толпой толпы? Свирепое безумие мятежников, отчаянная выходка горцев с засадами, которая просто была обречена на провал, нанесла ужасный урон войску. А эти пущенные по склону камни?.. Эта дикость ведь ни в какие рамки не укладывается! Разве великим полководцам прошлого мог прийти в голову такой первобытный способ атаки? Искусство войны — как был уверен генерал сэр Гаер, изучая во дворце старинные книги, — это тонкость и изящество замысла. Это не мясницкая рубка в толчее потных тел — это поединок двух гениальных полководческих умов!.. А коварный и бесчестный прием магов-предателей?.. Такой прием ведь совершенно недопустим! Немыслим! Недопустим и немыслим, потому что ни о чем подобном генерал Гаер никогда не слышал и не читал.
Гаер без устали язвил бока своего скакуна шпорами, пронзая ночную темноту. Когда пал первый конь, он отнял скакуна у одного из следовавших за ним рыцарей-телохранителей. Генерал словно пытался убежать от сегодняшнего позора, но убегать было некуда. На этой равнине, в этом богами проклятом Предгорье свершилось его падение. И словно древний грешник, обреченный богами навеки оставаться на месте преступления, Гаер все мерил равнину бешеным галопом, кружил и кружил вокруг лагеря; понимая, что со стороны выглядит глупо и, пожалуй, смешно, не мог заставить себя прекратить бессмысленное бегство, остановиться.
Когда еще он гнал первого коня, ему в голову пришла жуткая мысль. А что, если трактаты по военному делу, на которых он учился, написаны не в те благословенные времена, когда землю сотрясали изложенные в этих трактатах сражения, а много позже — во времена долгого бескровного сосуществования Шести Королевств? Все же более двухсот лет на обжитых людьми территориях не случалось ни одной войны… И изложение войн древности — не что иное, как игра воображения неведомых летописцев, только приблизительно отражающая ту, давно канувшую во тьму времен реальность? Что-то вроде его потаенных ночных игр с содержимым обитого алым бархатом ящика с золотыми уголками…
Гаер пытался развеять эту ужасную мысль, выжечь ее из своего разума. А она только становилась все явственней и явственней…
По сути, королевское войско одержало в этой битве победу — дерзкие отряды мятежников, нанесшие противнику такой жуткий урон, оказались почти полностью истреблены. Но разве эта победа принадлежала Гаеру? Серые маги, ослушавшись приказа, атаковали укрепления и решили исход битвы. И в этом состояло самое чудовищное унижение. Маги какое-то время наблюдали за боем, точно изучая врага. А затем, игнорируя волю полководца, приняли свое собственное решение, вмешались — и безо всякого труда сделали то, на что оказался неспособен генерал… Гаер чувствовал себя так, как должен себя чувствовать деревенский дударь, чудом попавший в королевский дворец на турнир музыкантов. Искусные придворные трубадуры, посмеиваясь, выслушивали его жалкое сипение, которое не прерывали, чтобы дольше потешиться, а потом достали свои инструменты и дали понять простачку, кто он есть на самом деле…
— Все… все прахом, — шептал генерал на скаку и сам не слышал своего голоса за свистом ветра в прорезях забрала, — вся жизнь, весь труд… все надежды… Боги, боги, за что вы наказываете меня?!..
Слезы обильно намочили его бороду, но Гаер не останавливал их. И дело было даже не в том, что этих слез никто не мог увидеть. Ему было все равно. Ему оставалось только одно: признать себя перед самим же собой полностью проигравшим и покончить со всем этим балаганом, который он по тщеславной глупости своей почитал за истинную жизнь. Да! Настоящий мужчина, если осознает поражение, должен достойно уйти. Как? Он в одиночку явится под скальные стены, на которых громоздятся укрепления мятежников, и вызовет на бой сэра Эрла… И всех его поганых приспешников, рыцарей-предателей! И… да хоть всю его армию разом!
«О таком доблестном поступке, несомненно, упомянут придворные историки, — подумал Гаер, попав в привычную канву рассуждений. — Надо придумать речь, которую мои оруженосцы перескажут потом во дворце, и…»
Тут ход мыслей генерала Гаера прервался. Конь генерала, страшно захрапев, остановился, хоть Гаер и не натягивал узды. Скакун словно влетел в вязкое облако, тормозящее движение, — за доли мгновения
