ожидает к утру серьезного натиска. Он опасался также, что это скопление может активизироваться во время ночного боя и сорвать наступление левого фланга на Вязьму.

— Майор Бурнин просит обеспечить усиленную артиллерийскую поддержку на правом фланге дивизии и по стыку с частями Волынского.

— Передайте полковнику Чалому — связаться с начартом, установить связь с разведкой и уточнить направление и потребную мощность поддержки, — приказал Балашов, перенеся на свою карту данные, которые доставил капитан.

Острогоров будто не слышал их разговора. Облокотившись на стол, голову на ладонь, он смотрел в темный угол.

— Разрешите идти? — спросил капитан.

— Идите. Полковнику Чалому передайте, как только сможет, сейчас же явиться ко мне, — приказал Балашов. — Видишь, Логин, — обратился он к Острогорову, когда вышел Малютин, — Чалый все же артиллерист, а он у нас исполняет должность начальника штаба. Я так тебе рад! Ты сядешь начальником штаба, а Чалый — начартом. Сейчас приедет Ивакин, и мы тут все сразу решим…

Балашов старался втянуть Острогорова в деятельность, расшевелить, отрезвить его, но тот не ответил, не шевельнулся.

— Да очнись же ты, Логин! — еще силился Балашов заставить его выйти из странного и гнетущего забытья. — Людям, бойцам, нужна твоя голова, возьми себя в руки, Логин!

— Да, вот тебе и победа и Золотая Звезда! — заключил Острогоров, будто и не слыхал того, что сказал Балашов, будто не приходил Малютин и он был один и говорил сам с собой. Он ударил ладонью по каске, которая лежала перед ним на столе.

— Разрешите войти, товарищ командующий? — спросил, возвратясь, Малютин.

— Подождите немного, — ответил ему Балашов.

— Нет, ты, Малютин, войди! Ты послушай! — решительно остановил капитана Острогоров. — Ты коммунист и воин… Пусть никогда с тобой не случится такого… последнего… срама, как вот со мной…

Малютин задержался, вопросительно взглянув на Балашова: он почувствовал здесь себя лишним. Но Балашов подал ему неприметный утвердительный знак. Острогоров был так внутренне возбужден, что спорить сейчас с ним не стоило. Балашов решил привести его в норму, дав ему высказаться.

— …последнего срама! — повторил Острогоров, как бы взвесив сказанное слово и утверждая еще раз его подлинное значение. — Я думал — вмешаюсь на фронте смелой, решительной рукой… Думал — я докажу… только бы мне силу в руки, я разобью скопление фашистских танков и создам им угрозу с фланга, задержу тем самым прорыв на стыке, куда подоспеет дивизия Чебрецова. Я хотел доказать, что дерзким и внезапным ударом мы успешнее будем действовать, чем покорным отходом, который все время готовил ты. Я ненавижу твой метод… В Ермишина как в командующего я вообще не верил: он слаб… Ивакин — тот не военный. А тебе разве мог я доверить мой замысел, который возник в ту минуту, как сообщили, что нам посылают «PC»?! Ты сейчас же сказал бы, что это авантюризм… Люди, люди мы с тобой разные, вот что! Я правильно все решал… — Острогоров коротко, со злостью и горечью усмехнулся и, словно выдавливая из горла каждое слово, вызывающе повторил: — Да, я… правильно… все решал!..

Он словно бы проглотил комок, который едва прошел в пищевод, и продолжал тяжело выкладывать:

— Разведка мне подтвердила, что скопление танков по-прежнему маскируется в том лесу. Я решил: значит, надо спешить, пока не сменили позиций. Тут порвалась связь со штабом, с тобой. Я был этому даже рад: боялся, что ты уже настоял, чтобы фронт приказал отвод на запасные рубежи…

В первый раз Острогоров поднял глаза и встретился взглядом с Балашовым. Он не прочел в его глазах ничего, кроме вдумчивого внимания, и продолжал:

— Не повезло мне с тобой: во всех твоих действиях робость, и это меня бесило. Я был убежден, что если удастся мне действовать самостоятельно, то я докажу свою правоту… А кроме того, мне в этот момент и выхода не осталось: ведь я настоял, чтобы выступил Чебрецов, и дивизия находилась уже на марше. Если я вовремя не разделаюсь с танками и они прорвутся, то Чебрецова раздавят… Тогда бы вышло, что ты во всем прав…

Острогоров вынул пачку папирос из кармана, хотел закурить, но сломал одну между пальцами, взял вторую, однако руки его тряслись, и спички ломались. Малютин зажег ему папиросу. Балашов молчал. Острогоров глубоко затянулся и, только выпустив дым, продолжал по-прежнему медленно:

— Я подчинил себе оба дивизиона «катюш». Мне было уже ничего не страшно. Только решительно действовать — и победа будет за мной. Попробуй суди тогда победителя! Я подавил своим замыслом комдива Дубраву и подчинил его. Он поверил в мой план. Нас обоих как лихорадка трепала… Тут бы еще разведку… Но как раз в это время узнал я… что ранен Ермишин, и заспешил — подумал, что ты можешь все испортить, как только примешь командование…

Острогоров жадно, затяжка за затяжкой, в молчании докурил папиросу и, достав дрожащей рукой вторую, прикурил от первой.

— Вот… отсюда и весь мой… провал… — сказал он и умолк.

Балашов смотрел на него в недоумении.

— Твой провал?! — непонимающе переспросил он. — Какой провал? В чем?

— Понимаешь же ты, что я рассчитывал на массированный удар «PC»! Это же был верный ход!..

Кадык Острогорова заходил, и он не мог говорить с минуту.

— Этот лес, где стояли танки, я знал точно. Подал команду «Огонь!» «Катюши» долбали и жгли дотла… этот лес… а танки в то время… успели сгруппироваться в селе, ближе к нам… Я дал подготовку «катюшами» и… поднял в атаку… стрелковый полк… а танки… вышли во фланг… из села…

Балашов вдруг как будто оглох, как от контузии. Он так ясно представил себе то, что делалось с этим полком, который шел в штыковой удар.

Лишь исподволь, откуда-то издалека, начал опять доходить до него голос Логина.

— …так под танками… Как они гибли!..

Голос Острогорова спазматически прервался, и он приложился лбом к каске, которая так и лежала перед ним на столе. Холод металла вернул ему дар слова.

— Как они гибли! — повторил он.

Картина гибели поднятого в наступление полка одинаково ярко стояла перед ними обоими…

— Это я им крикнул: «За родину!» Я приказал им именем партии, именем Сталина! — продолжал Острогоров. — Ночь была. Меня потеряла из виду моя охрана, и я ушел… куда глаза…

— И Ермишина бросил?! — гневно сказал Балашов. — Значит, отдал фашистам «PC», стрелковый полк погубил, командарма бросил в беде, бросил части во время боя… Всех покинул на произвол и сам убежал под видом простого бойца?!

— А кто виноват?! Все ты! Ты! — с ненавистью выкрикнул Острогоров. — Ты спихнул меня с места, которое я занимал по праву. Черт меня свел с тобой!.. И кому-то пришло в башку отпустить тебя из тех мест?! Если бы я был начальником штаба…

— Если бы? — с расстановкой спросил Балашов. — Что тогда?

Но Острогоров умолк и тупо глядел вперед, в бревенчатую стену блиндажа, не видя ни Балашова, ни капитана.

Наступило молчание. И Балашов и молодой капитан Малютин ощутили всю безысходность судьбы человека, чью злобную исповедь слушали. Капитан уставился в пол, а Балашов старался разглядеть затененное абажуром лицо неудачливого полководца, словно хотел прочесть, чего же сейчас-то в нем больше все-таки — раскаяния, злости или боязни за самого себя… «Отсюда и весь мой провал», — сказал он. — Значит, и после всего его заботит не катастрофа армии, не тысяч людей трагедия, гибель, а личный провал…»

— Какой же ты, оказалось, подлец! — глухо заговорил Балашов. — Ведь ты же был членом партии… Как же ты мог?.. Стой, стой! Погоди! Где ты бросил Ермишина?.. Стой! — закричал он, рванувшись к Острогорову.

Капитан не успел уловить мгновенного движения Острогорова, которым тот приложил пистолет к своей голове.

Когда грянул выстрел, Острогоров еще две-три секунды сидел у стола, и только, когда в помещение