— Что ты болтаешь! — одернул его Анатолий. — Сколько стояли — да вдруг сдаваться? Позор принять на себя?! Да как у тебя язык повернулся? Что же, ты считаешь, что мы комиссаров… — Бурнин осекся.

Он вдруг увидал, что Борис усмехается, и тут только понял, какой он имеет в виду «кусок». В ту же секунду понял Маргулиса и Силантий.

— Зря говоришь, Борис! — строго сказал Собакин. — Нечего из себя Исуса Христоса разыгрывать! Глупости затевать не моги!

— Да-а, сморозил ты, парень! — поддержал Силантия и Бурнин. — Люди стеной стоят. А то, про что ты подумал, — ведь это штрейкбрехерство, право. Спи лучше!

Они укрылись и, согревая друг друга, лежали молча. Но Анатолий чувствовал, что оба его соседа не спят. Он понимал, что ему и Силантию легче стоять, чем Боре Маргулису. Для них это была борьба за правду и честь народа, а для него — вопрос личной жизни. Бурнин понимал весь ход мыслей и ощущений Бориса, который считает, что сотни людей стоят в какой-то мере и ради того, чтобы он, Маргулис, остался живым.

Внешность Бориса была такова, что признать в нем еврея не смог бы даже самый изощренный специалист расистских «наук»: голубоглазый, немного курносый блондин взял от библейских предков, может быть, только упругие завитки волос.

Бурнин узнал этого лейтенанта в дни последних боев под Вязьмой; познакомился с ним после того, как на правом фланге дивизии Чебрецова Маргулис выдвинул свою батарею полковых пушек на открытую позицию и прямой наводкой, картечью в лоб, отбивал атаку фашистов.

— Товарищ майор! Как в восемьсот двенадцатом, а! — лихо выкрикнул тогда Боря, увидав Бурнина, тотчас после блестящего отпора, данного его батареей фашистам.

«Может быть, дед этого парня был тогда рядом с Андреем Болконским», — подумал Анатолий и улыбнулся юношеской восторженности лейтенанта.

— Придется представить вас к ордену, — ответил Бурнин.

Он вспомнил сейчас эту сцену. Хотел сказать Борису что-то хорошее. Но услышал его ровное похрапывание и сам в ту же минуту заснул.

К утреннему подъему в гараже оказалось еще двое умерших и с десяток тяжко больных лежали в бреду. По приказу немца, полицейские подымали больных дубинками и оставляли их лежать лишь после жестокого избиения.

Переводчик-гестаповец явился, как и вчера, перед строем после команды «смирно», поданной полицейскими.

— Германская армия торжествует великий победа над коммунистами: наши армии взяли Москву, — объявил он.

В колонне пронесся вздох или стон. Гестаповец усмехнулся эффекту своего сообщения и продолжал:

— Вам объявляется милость: если евреи и комиссары добровольно выйдут из строя, никто не будет наказан. Все пойдут завтракайт. Если они не выйдут, весь ваша колонна будет еще так стоять на хлеб и вода…

Среди людей прошел глухой ропот, вспыхнули приглушенные споры.

«Неужто не стало больше терпения, неужели фашист победит и кто-то пойдет на предательство?» — ужаснулся Бурнин.

— Брехня! Не взяли они Москвы! — донесся до Анатолия в этот миг трезвый голос оттуда, где спорили.

— Никогда им не взять Москвы! — подхватил Анатолий, обрадованный, что люди подумали прежде всего о Москве, а не об обещанном завтраке.

— Евреи и комиссары, на правый фланг, — скомандовал переводчик, — шагом марш!

Слегка задев Бурнина локтем, Борис Маргулис шагнул вперед. Четко, по-военному, повернулся направо и, высоко подняв голову навстречу резкому ветру и снегу, решительно зашагал вдоль длинного строя.

Грудь Анатолия сжало, глаза застелило туманом. Вместе со всеми провожая глазами этого смелого паренька, Бурнин увидал, что Маргулис идет не один. Одновременно с ним, также не выдержав, вышел из строя человек сорока с лишним лет, с большими усами и седой щетиною на щеках, с буденновским шлемом на голове и в длинной, кавалерийской шинели.

— Комиссар? — спросил его переводчик.

— Коммунист, батальонный комиссар Иван Максимович Солдатов, — ответил седой.

— А ты? — обратился фашист к Маргулису.

— Еврей, коммунист, политрук, Борис Маргулис, — последовал громкий ответ.

— Что же вы раньше не вышли? — спросил фашист и обратился к колонне: — Комиссары и юды ждали, когда обещают их не наказывать. А за них погибло много ваших солдат!

— Фашист! Да кто же поверил твоим обещаниям! — ответил Маргулис.

— Не верьте ни в чем им, товарищи! Нас они расстреляют. А Москва так и будет стоять! — твердо сказал седой. — Никогда им не взять Москвы!

— Штиль! Молчать! — завизжал переводчик.

— Прощайте, товарищи! — крикнул Боря.

— Прощайте, советские люди! Спасибо, что нет среди вас предателей! — добавил седой.

— Прощайте! — крикнули с разных сторон.

Полдюжины полицаев по знаку гестаповца бросились к Маргулису и Солдатову, окружили их, выломив им за спины руки, погнали куда-то за кухню.

Бурнин только тут увидел лицо Собакина. Силантий смотрел вслед Борису, и по рябым щекам его ползли слезы, а широченные плечи содрогались от сдержанного рыдания.

— Напра-во! — скомандовал переводчик и поспешно повел колонну за завтраком…

Люди шагали угрюмо и молча, тяжело по земле загребая ногами. Нет, они никого не выдали и не предали, они так стояли бы еще день и два, падали бы на размокшую глину лицом и их убивали бы беспощадными выстрелами в голову. Они не назвали бы ни Борю Маргулиса, ни Солдатова, ни других, кто скрывался еще в их рядах, — коммунистов и комиссаров и тех немногих евреев, которые почему-то так ненавистны фашистам. Не выдали бы… Но почему-то все же люди шли с тяжким чувством предательства.

Бурнин механически двигался, сначала в строю, потом в длинном «хвосте» в затылок какому-то незнакомому красноармейцу в буденовке. Мысли его были заняты только что происшедшим.

«Что там раздумывать, правильно или неправильно поступил Борис! — думал он. — Поступил, как велела совесть. И тот, второй, тоже. Как он гордо сказал свое звание: «Батальонный комиссар Иван Максимыч Солдатов»! И Боря сказал тоже гордо, с достоинством. Он не был политруком. Лейтенант, командир батареи… А разве каждый из нас, коммунистов, не политрук?! Я тоже мог выйти, сказать, что я комиссар… А было бы нужно? Нет! Хватит с фашистов! По котелку баланды купили они двое для нас такой последней ценой… Отдых людям купили! Но ведь на этом не кончатся издевательства. Это только начало. Завтра фашисты придумают что-нибудь новое, чтобы нас унижать и терзать…»

— Давай котелок! Котелок-то давай подставляй! — подтолкнул Бурнина Силантий.

И когда, получив горячую жиденькую болтушку, они возвратились в гараж, Силантий сказал:

— Закручинился ты. И я тоже… Вот так-то, товарищ. Вдвоих мы с тобой остались. Пропал лейтенант. За народ себя отдал.

— Ни тебя, ни меня не послушал, — ответил Бурнин.

— Душевный был… Вот те и Боря, командир батареи!.. Давай-ка одну шинельку постелем, другую сверху. Может, нынче уж никуда не погонят…