– Тогда узнавай! – потребовал Малыш. – Узнавай скорее! Почему не узнаёшь? Я расскажу сам. Был корабль, только больше твоего, теперь он съежился, а был очень большой. Это ты знаешь сам. Потом было так.
Из интеркома донесся раздирающий хруст и треск, и сейчас же отчаянно, на нестерпимо высокой ноте завизжал ребенок. И сквозь этот визг, сквозь затихающий треск, удары, звон бьющегося стекла прохрипел мужской задыхающийся голос:
– Мари… Мари… Ма… ри…
Ребенок кричал, надрываясь, и некоторое время ничего больше не было слышно. Потом раздался какой-то шорох, сдавленный стон. Кто-то полз по полу, усеянному обломками и осколками, что-то покатилось с дребезгом. До жути знакомый женский голос простонал:
– Шура… Где ты, Шура?.. Больно… Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура… Да отзовись же, Шура! Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу…
И все это сквозь непрекращающийся крик младенца. Потом женщина затихла, через некоторое время затих и младенец. Я перевел дух и обнаружил, что кулаки у меня сжаты, а ногти глубоко вонзились в ладони. Челюсти у меня онемели.
– Так было долго, – сказал Малыш торжественно. – Я устал кричать. Я заснул. Когда я проснулся, было темно, как раньше. Мне было холодно. Я хотел есть. Я так сильно хотел есть и чтобы было тепло, что сделалось так.
Целый каскад звуков хлынул из интеркома – совершенно незнакомых звуков. Ровное нарастающее гудение, частое щелканье, какие-то гулы, похожие на эхо; басистое, на пороге слышимости бормотание; писк, скрип, зудение, медные удары, потрескивание… Это продолжалось долго, несколько минут. Потом все разом стихло, и Малыш, чуть задыхаясь, сказал:
– Нет. Так мне не рассказать. Так я буду рассказывать столько времени, сколько я живу. Что делать?
– И тебя накормили? Согрели тебя? – спросил Комов ровным голосом.
– Стало так, как мне хотелось. И с тех пор всегда было так, как мне хотелось. Пока не прилетел первый корабль.
– А что это было? – спросил Комов и, на мой взгляд, очень удачно проимитировал звуковую кашу, которую мы только что слышали.
Пауза.
– А, понимаю, – сказал Малыш. – Ты совсем не умеешь, но я тебя понял. Но я не могу ответить. Ведь у тебя самого нет слова, чтобы назвать. А ты знаешь больше слов, чем я. Дай мне слова. Ты мне дал много ценных слов, но все не те.
Пауза.
– Какого это было цвета? – спросил Комов.
– Никакого. Цвет – это когда смотришь глазами. Там нельзя смотреть глазами.
– Где – там?
– У меня. Глубоко. В земле.
– А как там на ощупь?
– Прекрасно, – сказал Малыш. – Удовольствие. Ч-чеширский кот! У меня лучше всего. Так было, пока не пришли люди.
– Ты там спишь? – спросил Комов.
– Я там всё. Сплю, ем, размышляю. Только играю я здесь, потому что люблю глядеть глазами. И там тесно играть. Как в воде, только еще теснее.
– Но ведь в воде нельзя дышать, – сказал Комов.
– Почему нельзя? Можно. И играть можно. Только тесно.
Пауза.
– Теперь ты все обо мне узнал? – осведомился Малыш.
– Нет, – решительно сказал Комов. – Ничего я о тебе не узнал. Ты же видишь, у нас нет общих слов. Может быть, у тебя есть свои слова?
– Слова… – медленно повторил Малыш. – Это когда двигается рот, а потом слышно ушами. Нет. Это только у людей. Я знал, что есть слова, потому что я помню. По бим-бом-брамселям. Что это такое? Я не знаю. Но теперь я знаю, зачем многие слова. Раньше не знал. Было удовольствие говорить. Игра.
– Теперь ты знаешь, что значит слово «океан», – произнес Комов, – но океан ты видел и раньше. Как ты его называл?
Пауза.
– Я слушаю, – сказал Комов.
– Что ты слушаешь? Зачем? Я назвал. Так нельзя услышать. Это внутри.
– Может быть, ты можешь показать? – сказал Комов. – У тебя есть камни, прутья…
– Камни и прутья не для того, чтобы показывать, – объявил Малыш, как мне показалось, сердито. – Камни и прутья – для того, чтобы размышлять. Если тяжелый вопрос – камни и прутья. Если не знаешь, какой вопрос, – листья. Тут много всяких вещей. Вода, лед – он хорошо тает, поэтому… – Малыш помолчал. – Нет слов, – сообщил он. – Много всяких вещей. Волосы… и много такого, для чего нет слова. Но это там, у меня.
