…А дети шли бесконечной серой колонной по серым размытым дорогам, спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, или, согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие промокшие узелки, или, маленькие, беспомощные, или, плача, или молча, или, оглядываясь, или, держась за руки и за хлястики, а по сторонам дороги вышагивали мрачные черные фигуры без лиц, а на месте лиц были черные повязки, а над повязками безжалостно холодно смотрели нечеловеческие глаза, и руки, затянутые в черные перчатки, сжимали автоматы, и дождь лил на вороненую сталь, и капли дрожали и катились по стали… чепуха, думал Виктор, чепуха, это совсем не то, совсем не теперь, это я видел, но это было очень давно, а теперь совсем не так…

…Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали и пели, и не оглядывались, потому что они навсегда забыли свой храпящий предутренний город, скопление клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких подлостей, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно творящее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлебывались спертым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят…

Он надевал брюки, прыгая на одной ноге, когда стекла задребезжали, и густой механический рев проник в комнату. Тэдди опрометчиво бросился к окну, и Виктор тоже подбежал к окну, но за окном был все тот же дождь, пустая мокрая улица, и только кто-то проехал на велосипеде, мокрый брезентовый мешок, натужно двигающий ногами. А стекла продолжали дребезжать и позвякивать, и низкий тоскливый рев продолжался, а минутой спустя к нему присоединились отрывистые жалобные гудки.

– Пошли, – сказала Диана. Она была уже в плаще.

– Нет, погоди, – сказал Тэдди. – Виктор, оружие у тебя есть? Пистолет какой-нибудь, автомат… Есть?

Виктор не ответил, схватил свой плащ, и они втроем сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой, без швейцара и портье. Казалось, в гостинице не осталось ни одного человека, только в ресторане за столом сидел Р. Квадрига, недоуменно крутя головой и, видимо, давно уже дожидаясь завтрака. Они выскочили на улицу и влезли в грузовик Дианы – все трое в кабину. Диана села за руль, и они понеслись по городу. Диана молчала, Виктор курил, стараясь собраться с мыслями, а Тэдди все продолжал вполголоса изрыгать невероятную брань, и даже Виктор не понимал значения многих слов потому что такие слова мог знать только Тэдди – приютская крыса воспитанник портовых трущоб, а потом солдат похоронной команды, а потом бандит и мародер, а потом бармен, бармен, бармен и опять бармен.

В городе людей почти не было видно, только на углу Солнечной Диана остановилась, чтобы взять в кузов растерянную супружескую пару. Низкий рев сирены ПВО и писклявые заводские гудки не прекращались, и было что-то апокалиптическое в этом стоне механических голосов над безлюдным городом. Все сжималось внутри, хотелось куда-то бежать и то ли прятаться, то ли стрелять, и даже «Братья по разуму» на стадионе гоняли мяч без обычного энтузиазма, а некоторые из них, разинув рты, оглядывались по сторонам, как бы пытаясь что-то уразуметь.

На шоссе за окраиной люди стали попадаться все чаще и чаще. Некоторые шли пешком, захлебываясь в дожде, жалкие, перепуганные, плохо соображающие, что они делают и зачем. Другие катили на велосипедах и тоже уже выдохлись, потому что ехать приходилось против ветра. Несколько раз грузовик проезжал мимо брошенных автомобилей, поломавшихся или не заправленных впопыхах, а один автомобиль съехал в кювет. Диана останавливалась и подбирала всех, и скор кузов оказался набит до отказа. Виктор и Тэдди тоже перебрались в кузов, уступив места женщине с грудным младенцем и какой-то полусумасшедшей старухе. Потом места не осталось и в кузове, и Диана уже больше не останавливалась, и грузовик мчался вперед, заливая потоками воды и обгоняя десятки и сотни людей, тащившихся в лепрозорий. Несколько раз грузовик обгонял легковые машины, набитые людьми, мотоциклы, а еще один грузовик догнал их и пристроился сзади. Диана привыкла возить коньяк для Росшепера или гонять пустую машину по окрестностям для собственного удовольствия, поэтому в кузове было страшно. Сесть все не могли, не было места, и стоявшие цеплялись друг за друга и за головы сидящих, и каждый старался забраться подальше от бортов, и никто ничего не говорил – все только пыхтели и ругались, а одна женщина непрерывно плакала, и шел дождь – такой, какой Виктор не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что на свете бывают такие дожди – сплошной тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и сильный ветер нес его круто навстречу движению. Видимость была отвратительная – пятнадцать метров вперед и пятнадцать назад, и Виктор очень боялся, что Диана вдобавок ко всему сшибет кого-нибудь на месте или врежется в затормозившую машину. Но все обошлось благополучно, и Виктор только сильно отдавил ногу, когда все в кузове повалились друг на друга в последний раз и грузовик занесло перед громадным скоплением машин перед воротами лепрозория.

Наверное, весь город собрался здесь. Здесь не было дождя, и, казалось, что город прибежал сюда, спасаясь от потопа. Вправо и влево от шоссе, насколько хватало глаз, вдоль колючей проволоки растянулась тысячная толпа, в которой тонули разбросанные, стоящие кое-как пустые автомобили – роскошные длинные лимузины, потрепанные легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы и даже один автокран, на стреле которого сидело несколько человек. Над толпой висел глухой гул, иногда раздавались пронзительные крики.

Все попрыгали из кузова, и Виктор сразу потерял из виду Диану и Тэдди, вокруг были только незнакомые лица, мрачные, ожесточенные, недоумевающие, плачущие, кричащие, с закаченными в обмороке глазами, оскаленные… Виктор попытался пробиться к воротам, но через несколько шагов безнадежно завяз. Люди стояли плотной стеной, и никто не желал уступать своего места, их можно было толкать, пинать, бить, они даже не оборачивались, они только вжимали головы в плечи и все старались просунутся вперед, вперед, ближе к воротам, ближе к своим детям. Они вставали на цыпочки, они тянули шеи, и ничего не было видно за колышущейся массой капюшонов и шляп.

– Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?

– Сволочи! Давно надо было вырезать. Говорили же люди…

– А где бургомистр? Какого черта он делает? Где полиция? Где все эти толстобрюхие?

– Сим, меня сейчас задавят… Сим, задыхаюсь! О, Сим…

– В чем отказывали? Что для них жалели? От себя кусок отрывали, ходили босяками, лишь бы их одеть- обуть…

– Напереть всем разом – и ворота к черту…

– Да я его в жизни пальцем не тронула. Я видела, как вы своего-то пороли, а у нас в доме в заводе такого не было…

– Видал пулеметы? Это что же, в народ стрелять? За своих-то детей?

– Муничка! Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!

– Да что же это, господа? Это же безумие какое-то. Где это видано?

– Ничего, легионеры им покажут… Они с тылу, понял? Ворота откроют, тут и мы поднапрем…

– А пулеметы видел? То-то и оно…

– Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там.

– Они давно собирались, я же видела, да боязно было спрашивать.

– А может быть и ничего? Что же они, звери что ли? Это же не оккупанты все-таки, не на расстрел же их повели, не в печи…

– В крр-р-ровь, зубами рвать буду!

– Да-а, видно совсем мы дерьмо стали, если родные дети от нас к заразам ушли… Брось, сами они ушли, никто их не гнал насильно…

– Эй, у кого ружья есть? Выходи! У кого ружья есть, говорю? – Выходи ко мне, давай сюда, вот он я!

– Это мои дети, господин хороший, я их породил, и я ими распоряжаться буду как желаю!

– Да где же полиция, господи?

– Надо телеграмму господину Президенту! Пять тысяч подписей – это вам не шутка!..

– Женщину задавили! Подвинься, говорю, сволочь! Не видишь?

– Муничек мой! Муничек, Муничек!

– Хрен от этих петиций толку. У нас петиций не любят. Дадут этой петицией по мозгам…