решиться.

— Ты даже представить не можешь, что сейчас происходит! Пелымцы запугивают пермяков, посылая на них свои отряды, да под видом гулящего люда к нам на промыслы подсылают бывших полонян, а в городках и острожках через подкупленных холопов и баб распускают дурные слухи. Ты представляешь, что станет, если однажды колодцы окажутся отравленными, если поднимется мятеж, и в спину пушкарям воткнутся рогатины, если… — Строганов раздраженно отмахнулся. — Бегбелий уже похвалялся перед Кучумом первым взять всю Пермь Великую!

— Знать, не случайно над Кергеданом-Орлом крещеные вороны кружат…

— Если бы только вороны. Орел-городок стоит пять лет, а нашествие волков началось только этой зимою… — сокрушенно сказал Григорий Аникиевич. — Только это другие волки, таких мы раньше не видывали: огромные, каждый пуда на четыре, а то и на пять с гаком вытянет! Умные, ярые звери. Местных волков перерезали, как овец! Пытались облавы устраивать, да только охотников не досчитались…

— Ты предлагаешь и мне волчьим отловом заняться? — Карий подошел к Григорию, стискивая его руки железной хваткой. — Я сам зверь хуже волка. И если приехал сюда убивать, значит, буду убивать. Мне все равно, кто это будет: волк или человек!

Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.

— Слышал, Игнат?

— Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно.

Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:

— Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, что, мол, прибыл к нам адский охотник, может достать любого, хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы ему не скупясь платят, и жаловали ему в услужение двух холопов.

— Да как же можно, батюшка! — в ужасе зашептал приказчик. — Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!

— Нам это и надобно, пусть узнают! Верно, захотят его зелием извести или открыто убить. Ежели Карий погибнет, значит так ему на роду написано, от судьбы не убежать. Только вот мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!

Игнат хлопнул себя по колену:

— Ай да Григорий Аникеич! На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!

— Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! — Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. — Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!

— А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить, — девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.

— Да ты никак боярыня, или Строгановская дочка! — казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. — С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями потчевать будут!

— Казак, а плетей испугался! — Она засмеялась еще пронзительнее и Василько заметил блеснувшую чертовщинку в ее глазах. — Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!

— Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят — глазом не моргну!

— Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, — глаза хитро блеснули, — только не в Орле он сейчас, а на мельнице. А я у своей тетки живу.

— То я и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка — мельник, а тетка, небось, ведьма?!

— Вот и не угадал! — засмеялась Акулина. — Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется!

— Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Да я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон взял!

— То раньше, а теперь ты даже без лошади, пятками снег топчешь! — Акулина притворно надула щеки. — Холоп ты Строгановский, да и только!

— Дура ты, девка! Возьмем Пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так я поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, так царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!

Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины, и, подбоченясь, встал перед ней.

— Какой смешной! Ходишь вокруг да около, глаза пучишь, как деревянный болванчик на веревочках! Сейчас, наверно, не о воеводстве думаешь? Что, казак, видит око, да зуб неймет?

— А я и взять могу! — Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. — Вот так!

По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом…

— Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня с собой и нож есть, любого охальника вмиг осажу, — Акулина решительно выхватила острый охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.

Василько протер ладонью лоб. Рука была горячая и мокрая от выступившего пота.

— Огонь девка! — казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. —А я женюсь на тебе, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!

— Что ты, что ты! — Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. — Батюшка заартачится, не благословит! Да и на свадьбу где деньги возьмем?

— Никуда не денется, благословит!

Василько словно безумный целовал ее в жаркие уста, утопая в ее огненном дыхании. Она совсем не была похожа на тех женщин, которых он знал: ласковых, злых, безразличных. В Акулине таилась неизъяснимая томительная земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку…

— Пойдем к твоей Белухе, по добру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!

Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.

— Тетенька не пустит… забранится… тятеньки испужается…

— Денег дам… по добру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, теперь не то что тетеньку, Господа бы не послушался.

День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Город затихал: уже были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины. Наконец на своих цепях угомонились собаки, и над Орел-городком, раскинув крылья, медленно парила бездонная птица снов.

Казак Василько был родом из маленькой деревушки, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом Василько мог судить по детским воспоминаниям, что кашу всегда он ел густо сдобренную маслом, а щи — забеленные сметаной, а в праздники на столе иной раз появлялась и скоромная пища.

Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи. Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает огромными ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.

— Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я тебе такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти.

Страшно тогда было Васильке. Страшно и чудно, что знает о нем нечесаная старуха с прозрачными,