— Нет, «Сиониды» на иврите, товарищ Луков, — тихо ответил Фрадкин.
Политруку захотелось услышать хоть несколько строк в переводе на русский, и Фрадкин не отказался.
— Я не в состоянии передать их красоту и их печаль, но слова могу перевести, — сказал он и с теплым чувством принялся перекладывать на русский вдохновенные строки любимейшего своего стихотворения
— Зачем вы это читаете, товарищ Фрадкин? — спросил он, пораженный.
— Нравится, товарищ Луков, — ответил Фрадкин.
Политрук Луков разгладил нежной рукой свои девичьи локоны.
— Странный вы, — пробормотал он.
— Возможно, — произнес Фрадкин и улегся спать на соломенной подстилке прямо в одежде, в сапогах и даже с наганом в кармане, готовый ко всему.
Политрук Луков не понял этих предосторожностей.
— Может, разденетесь, — сказал он, — кругом все тихо, крестьяне спокойны.
— Никогда не знаешь наверняка, — спокойно ответил Фрадкин, — в любую минуту может стать жарко.
Как и предсказывал Фрадкин, жарко стало совсем скоро.
Уже на второй день, после того как интернациональный полк взял в сторону от железной дороги и углубился в сельскую местность, из ржаных полей сразу же начали стрелять по маршевой колонне. Фрадкин приказал открыть огонь, а потом — обыскать ниву из конца в конец, но там никого не нашли. Вечером, когда встали лагерем, несколько раз стреляли в часовых. Фрадкин больше не ложился, даже в одежде, и поднял солдат, чтобы они обшарили местность. Когда наутро нашли первого убитого часового с простреленным затылком, веселье первых дней как рукой сняло. Даже Макс Шпицер был не таким веселым, как обычно. Политрук Луков произнес пламенную речь перед личным составом, стоявшим в полном вооружении над свежей могилой посреди поля. Он обращался с революционными речами не только к солдатам, но и к собравшимся крестьянам и крестьянкам, которые часто крестились.
— Спи спокойно, борец за мировую революцию, — взывал политрук Луков к могиле, укрытой срезанными ветками, — мировой пролетариат не забудет тебя.
Пинхас Фрадкин приказал дать залп в честь павшего. Крестьяне стали расходиться. Фрадкин задержал их.
— Даю вам час, чтобы выдать бандитов, которых вы укрываете, и все оружие, которое вы прячете в деревне, — произнес он и посмотрел на свои карманные часы, чтобы засечь время, — за неповиновение я прикажу вывести по корове из каждого хлева.
Крестьяне принялись говорить все сразу и клясться, что они ничего не знают, что это сделали чужие из других деревень. Крестьянки заголосили и бросились целовать Фрадкину руки. Низкорослый, коренастый Фрадкин стоял неколебимо.
— Посты на все дороги! — приказал он своим бойцам. — Никого из деревни не выпускать. Скотину с пастбищ загнать в деревню.
Из этих приказов крестьяне поняли, что все мольбы, клятвы и лесть бесполезны, и, вместо того чтобы дальше препираться с начальником, стали ссориться друг с другом, размахивая руками и грозя кулаками.
— Всё из-за ваших! — кричал бедный мужичок, исхудалый и в залатанной одежде, на тех, что были потолще. — Мы, бедняки, не против Советов. Все беды от вас, богатеев. Из-за вас, сукиных детей, у нас отберут последних коров. У вас по нескольку коров, а у меня одна-единственная коровенка…
— Наша скотина тебе покоя не дает, завидущий, — отвечали крестьяне потолще, — мы знаем, наше хочешь захапать, потому-то и возводишь напраслину. Свиное ухо, вот ты кто.
Крестьяне вопили, наскакивали друг на друга. Фрадкин с удовольствием глядел на эту суматоху и перебранку. Он был уверен, что в этой междоусобной ссоре и грызне люди скорей проговорятся и выдадут свои секреты. Не успели оглянуться, как крестьяне стали вытаскивать припрятанное оружие и складывать его в кучу. Несли со всех концов деревни, все, что было, — винтовки, сабли, пики, штыки.
— На полях нашли, товарищ командир, на дороге, — лепетали крестьяне, выкладывая груду боеприпасов, — всякие разные солдаты проходили и оставили, вот те крест.
— Знаем, знаем, — отвечал Фрадкин, смотря на них острым, буравящим взглядом. — Всё несите, если мы сами найдем, хуже будет.
Крестьяне не заставили себя упрашивать, и за легким вооружением последовало тяжелое — ржавый ящик с патронами и даже легкое орудие.
— Тоже в полях нашли? — спросил Фрадкин.
— Нет, батюшка, это мы у отступающих австрияков купили за хлеб и молоко.
— Зачем же вы это купили?
— По дешевке предлагали, за целую пушку австрияки всего пару караваев просили. Мы подумали: пусть стоит во дворе. В хозяйстве все может пригодиться.
Фрадкин велел своим бойцам забрать оружие и отдал крестьянам новый приказ:
— Теперь, братцы, тащите живую контрабанду. Сколько там времени осталось?
Крестьяне снова принялись осенять себя крестом и божиться, что ни о чем таком они не слышали, ничего такого не видели. Фрадкин остановил их:
— Вспоминайте, братцы, хорошенько вспоминайте, и сразу же отыщется. Скоро время выйдет, и я прикажу выводить ваших коровушек.
Крестьяне стали переглядываться. Фрадкин перехватил их взгляды.
— Бедные крестьяне, у которых только одна корова, встаньте отдельно, — приказал он.
Целая ватага крестьян со своими женами вышла из толпы и отошла в сторону. Фрадкин повернулся к ним.
— Однокоровные, слушай меня, — сказал он, — если у этих, у богатых, сведут по одной корове со двора, у них все равно останется довольно. Если же у вас увести последнюю скотину, вы останетесь ни с чем. Поэтому мой вам совет: выкладывайте. Вы знаете, кто в этом стаде паршивая овца.
Однокоровные закачали головами. Вдруг один из них, тот исхудалый и в латаной одежде, которого богатеи назвали «свиным ухом», вышел вперед и ударил себя кулаком по впалой груди.
— Товарищ командир, я не дам, чтобы у меня из-за этих сукиных детей отобрали коровушку, — закричал он. — Из-за одной паршивой овцы запаршивеет все стадо. Я все как есть скажу, вот те крест…
Тут он заломил шапку на голове и вытянул свой грязный палец в сторону богатых.
— Вот он, гвардеец Митьки Баранюка, — показал он грязным пальцем, — от него и таких, как он, житья нет в деревне. Вот этот, Михайла Гук, в страхе всех держит с тех пор, как с войны пришел. Мне теперь все равно. Хватит терпеть, братцы…
Тот, на кого он указывал, с чубом вместо лба, в красной рубахе поверх синих солдатских рейтуз, стоял, выпучив тупые водянистые глаза и раскрыв рот, полный больших, лошадиных зубов. Фрадкин решил вывести его из этого столбняка.
— Выведите эту орясину, — сказал он солдатам, — и обыщите его дом. Хорошенько обыщите, комнаты и амбар, стойла и чердаки. Даже в стогах посмотрите.
Мужик с чубом вместо лба молчал. Его открытый рот с торчащими наружу зубами не двигался. Он молчал, а его бабенка вопила. Остролицая, с выпирающим животом, на сносях, она тут же начала рыдать и заходиться криком, острым, как она сама.
— Ой, судьбинушка моя горькая, — вопила она, — ой, да что ж я за несчастная!
Вдруг она перестала ломать руки и набросилась на исхудалого мужичка, который показал на ее мужа.
— Врет он, свиное ухо, — выкрикивала она, — это он за то, что мы у него свинью отобрали, которую он пустил к нам в огород. Скажи, муженек, соколик мой, что ты ни о чем не знаешь, не молчи, единственный
