Меня снова зовут в полог. Хозяйка предлагает гостям нарезанное на доске тонкими ломтиками вареное оленье мясо. После сытной камитвы все закуривают — и женщины и мужчины. В пологе ничего не видно, как на море во время тумана.

Пока мы занимаемся чаепитием, женщины готовят для гостей отдельный полог. Они томительно долго выбивают разостланные на снегу меха. Наконец, все приехавшие устроены. Чаучу то и дело поднимают входную шкуру, любопытствуют, показывая нам свои улыбки и жемчужные зубы.

Стемнело раньше вчерашнего. В темноте я вижу силуэты людей, подкрадывающихся к оленьему стаду. Ветвистые рога тысячеголового стада похожи на густую заросль кустарника. Оленей так много, что шум напоминает отдаленный водопад. Над стадом стелется облако пара. Это облако движется вперед вместе с оленями.

Келетейгин тоже подкрадывается к стаду. Он безмолвно, одной только рукой, указывает на оленей, намеченных к убою.

Для прокорма нашего каравана — собак и людей, на длительное время похода по тундре надо забить несколько оленей.

У каждого из батраков в руках аркан (чаут, по-чукотски). Чауты свистят в воздухе, подобно пулям. Олени встревоженно слушают эти посвисты. Вот несколько оленей оторвалось от стада и мчится вперед. Снова свистят чауты, — и рога опутаны крепко. Олень пойман, но еще не сдается. Он бежит снова к стаду, ища помощи, пригибает к земле рога, бьет сердито копытами, мотает головой из стороны в сторону, стремясь освободиться от пут. Чукча-ловец то даст ему отбежать, то подтянет слегка к себе. Олень выбивается из сил, дышит тяжко, все меньше становится расстояние между ним и человеком. Тогда к оленю, все так же крадучись, пригнувшись к земле, подходит Келетейгин. Он держит впереди нож — тот самый нож, которым недавно мельчил наш плиточный чай и резал вареную оленину.

Короткий и быстрый удар под левую лопатку. Олень слегка охает и рвется в сторону, будто натолкнувшись на неожиданное препятствие. Затем остановился, покачнулся и замертво упал на снег, обагрив его кровью.

Другого оленя валят чаутом, притягивая за опутанные рога к земле. Тогда один из ловцов хватает оленя за рога, другой грузно садится к нему на круп, а третий бьет ножом под лопатку.

Самую трудную работу — свежевание оленей — с искусством анатома выполняют женщины. Они стараются сберечь каждое сухожилие. Жилами в тундре шьют одежду и обувь. — Обычные нитки быстро лопаются на сильном морозе, — говорит Мальков.

Во время обдирки шкур старухи подносили матерям их детей для кормления грудью.

Мы спим в пологе. Поутру жена Келетейгина угощает нас чаем.

За оленье мясо мы расплачиваемся с Келетейгином. Он доволен платой и выходит провожать нас за ярангу.

Итак, мы видели оленевода-кулака, последнего кулака в тундре… Его стадо совершает большие перекочевки в поисках лучших пастбищ, что благоприятствует росту поголовья. Олень для Келетейгина и средство передвижения, и пища, и поставщик материала для постройки жилища и пошивки одежды. Маленькое стадо оленевода-бедняка не может обеспечить его жизненно-необходимых потребностей. Бедняк не рискнет со своим стадом итти на большие перекочевки.

Только коллективизация откроет бедным оленеводам путь к счастью.

Там-Там не поехал с нами. Мы движемся без Там-Тама в поисках новых чаучу, у которых можно остановиться на ночлег после утомительного дня езды на собаках. Собаки идут вперед по колено в снегу, покручивая кольцеобразными хвостами.

— От жилья к жилью! От жилья к жилью! — говорит Мальков на первой стоянке. Это наши станции в тундре.

Наш путь вновь идет по горам, словно высеченным из белого сверкающего мрамора. Атык показывает мне следы горного барана. С горы на гору, с горы на гору. Собаки то медленно тянут вверх, то бешено несутся вниз. Отвечая моим мыслям, Атык говорит:

— Атык дорогу понимай!

И действительно, Атык, идущий снова головной нартой, так же уверенно прокладывает дорогу среди камней, как он прокладывал ее по пустынной тундре.

Каюр Ненякай мало похож на чукчу. Отец у него эскимос, мать — чукчанка. У него круглое, полное и совсем не скуластое лицо. Он бледнее остальных каюров, чья кожа выдублена ветрами и солнцем. Говорят, что Ненякай бежал из Соединенных штатов, откуда-то с Аляски, где его жестоко эксплоатировал хозяин- американец… Он всегда весел и любит поговорить, рассказать что-нибудь занимательное. У него нет теплого малахая. Вдруг после одной из ночевок я вижу на Ненякае волчий малахай Атыка. Атык не дорожит своей собственностью, он подарил свой замечательный малахай нуждавшемуся товарищу.

Вершины гор озарены солнцем, которого мы давно уже не видим. Короткий день быстро гаснет. И вот опять луна и звезды над снежной тундрой. Радугой повисло северное сияние. Сначала дуга сияния едва заметна, потом она разгорается все яснее и отчетливей и вдруг сразу потухает, будто ветром сдуло ее.

Опять рванулись собаки и дико залаяли. Они, должно быть, почуяли зайца. Нет, это не заяц! Нас нагоняют оленьи нарты. Собаки не в ладах с оленями; они живут так же недружно, как у нас кошки с собаками.

Собачьи нарты несутся на оленей, и напрасно впереди каждой нарты бегут каюры, дубася остолом собак и крича только одно: — Кухх! Кухх! Кухх!

Приехал Там-Там. Он сторонкой, не приближаясь, объехал наш караван и возглавил его, оставив нас на почтительном расстоянии. Теперь оленьими беговыми узкими нартами он делает нам дорогу. Мы поднимаемся в гору. Собаки с каждым километром дышат тяжелее. Люди соскакивают с нарт, помогая собакам. Как тяжело бежать в глубоком снегу-уброде!

Наконец, выбрались на гребень перевала. Сильный ветер трамбует и уплотняет здесь снег. Мы ступаем теперь по твердому снегу — по «убою» — и не проваливаемся, как еще совсем недавно.

— На перевалах всегда сильный ветер, — объясняет мне Атык смешанным русско-чукотским языком.

Подъем на перевал завершен. У самого гребня, спрятавшись за выступ, отдыхают вконец обессилевшие люди и собаки. Люди — на нартах, собаки, свернувшись комочками, — подле нарт.

Как быстро наступает на севере ночь! Лишь пробегут несколько часов собаки — и уже за горами утонули последние лучи солнца, расцветив на мгновение вершины прощальными и нежными красками.

Лунной ночью, когда серебром светят звезды и снега, мы спускаемся вниз с крутого перевала. Впереди камень. Собаки Ненякая мчатся прямо на него. Сейчас его передние нарты разлетятся вдребезги от первого удара. Задняя собачонка свалилась. Кажется, что она уже попала под полозину. Собаки оголтело мчатся, будто снеговая лавина. Но каюр не теряется, он валит нарту на всем ходу. Стоп! Упряжка остановилась. При помощи остола каюры сдерживают спуск нарт, Атык мастерски отворачивает собак и от камня и от поваленных нарт, возле которых возится Ненякай. Мы проносимся мимо него, как птица.

Атык резко тормозит. Из-под остола плотной струей брызжет взрытый снег, словно огонь из-под ножа точильщика. Атык соскакивает с нарт и, цепляясь руками за дугу, оттягивает нарту, выпрямляет ее путь, чтобы не перевернуться на крутом вираже, не изломать хрупкие полозья.

Собаки выбегают к реке. Напряжение падает. Успокаиваются и люди и собаки.

— Тинь-тинь! — объявляет мне Атык.

Он не устает повторять те чукотские слова, о которых знает, что они стали мне знакомыми и понятными.

На берегу реки чернеет высокий тальник — предвестник близких лесов. Но до них еще надо пройти горы и трудные перевалы. Еще надо ползти на крутизну, надо спускаться с этих крутых гор. Не скоро попадем мы в настоящую дремучую тайгу…

Я соскучился по лесу, давно не видал городов. И Нижне-Колымск мне представляется большой колымской столицей.

Высокий густой тальник радует меня. Атык тоже радуется кустарнику. В Певеке нет и этого…