Четырнадцатого ноября, спустя неделю после отъезда бывших рабов на квакерские фермы, я подписал бумаги об удочерении Морри. Поскольку я не был гражданином Америки, это было проделано через британское посольство. Морри записали под именем Мемория Тсамма Стюарт, и мне это показалось великолепным. Чтобы отпраздновать, мы на пароме отправились в Бруклин и там поужинали на берегу в таверне, куда допускали негров. Я выпил слишком много виски, но Морри без труда привезла меня домой.
Пока она как следует не обустроилась в церковной школе, я не появлялся там, чтобы не смущать Морри, но теперь решил разведать, что там происходит.
Сидя на заднем ряду, я гордился этой девочкой и одновременно чувствовал рядом присутствие Полуночника. Он широко улыбался.
Посетив школу Морри, я перестал задаваться вопросом, не напрасно ли пожертвовал рукой за ее свободу. Глядя, как толпятся вокруг нее малыши и дергают за подол алого платья, что я купил ей в подарок, я прекратил сравнивать чужие несчастья, как она мне и советовала. Хорошо, что мне наконец удалось избавиться от эгоизма.
Были и другие события, которые помогли мне вернуть утраченную бодрость духа, и первое из них оказалось совершенно неожиданным.
Я так и не написал матери о своем несчастье. Эта трусость в сочетании с тоской по дочерям причиняла мне неизъяснимую боль. Я запер дверь и не пускал к себе ни Морри, ни Виолетту. Я слишком много курил, и мне стало дурно. Однако я не знал, что у Виолетты был запасной ключ. Она вошла ко мне в спальню перед рассветом, девятнадцатого ноября, и объявила:
— Я больше не могу этого терпеть, Джон. Если ты обещаешь потом не говорить ни слова о том, что между нами произошло и не загадывать на будущее, то я готова лечь с тобой сейчас.
— Ты уверена? — спросил я, чувствуя, что настал поворотный момент в нашей судьбе.
— Да, — ответила она.
С радостью и надеждой я приблизился к ней и поцеловал, — этого поцелуя я ждал больше двадцати лет, и он наполнил меня таким блаженством, что я чуть не лишился чувств.
С ней я чувствовал себя словно в самом сердце вселенной, и увечье мое оказалось не таким уж важным недостатком.
Потом она уронила голову мне на плечо и погрузилась в сон.
Я думал о Франциске. Она была совсем другой, чем Виолетта; каждой из них принадлежали свои собственные созвездия и своя часть ночи. Именно поэтому мне казалось, что жена не стала бы ревновать сейчас к моему счастью.
Пока Виолетта спала, я гладил ее по волосам и, как всегда, мечтал. Это простое движение успокаивало меня и заставляло почувствовать себя как дома. Я понял, что отныне между нами все будет хорошо.
И впрямь, в последующие недели наши отношения были именно такими, как мне всегда хотелось. Мы подолгу гуляли на пустошах Манхеттена, наблюдая за птицами. Она собирала опавшие дубовые листья, а я покупал ей цветы. Мы ели орехи в парках и гонялись друг за дружкой по лестнице. На День Благодарения она приготовила индейку с клюквой, а на сладкое — рабанаду по рецепту моей матери. Мы никогда не обсуждали то, что между нами произошло, поскольку в этом не было нужды.
В ночном безмолвии спальни мы, наконец, словно бы искупили гибель Даниэля. Наш союз был победой над предательствами, безумием, надгробными камнями и вечными прощаниями.
Это было доказательством, что возрождение возможно. Вероятно, это было просто чудо.
Я не знал, способна ли Виолетта еще иметь детей, но отчаянно надеялся, что да.
Вторым важным событием стало мое решение вновь взяться за гончарное искусство и изготовление плитки. Для этого я освободил небольшой сарайчик у Виолетты в саду и приобрел необходимые инструменты.
Действовать одной рукой оказалось не так трудно, как я боялся, и через пару дней я приспособился изготавливать вполне сносные горшки, тарелки и кувшины. Кроме того, я сделал пару набросков для плитки с изображением рабов в поле. Однако, для столь честолюбивого проекта у меня пока не хватало смелости.
Наконец, я послал письмо матери и дочерям и объяснил, что хочу остаться в Нью-Йорке, чтобы Эстер и Граса приехали сюда как можно скорее. Я извинился за то, что вновь хочу изменить их жизнь, но пообещал все объяснить при встрече. Насчет руки я сказал лишь, что был ранен на юге, но беспокоиться не о чем: американские врачи позаботились обо мне. Я пока еще не отыскал Полуночника, — писал я, — но вновь готов отправиться на охоту.
Я был увлечен Виолеттой глубже, чем мог выразить словами. Я смутно сознавал, что мы различны по натуре, но это казалось даже к лучшему: сплав зачастую оказывается крепче чистого вещества.
Однажды на прогулке я заговорил с ней о том, что волновало меня уже много дней:
— Виолетта, я бы хотел завести ребенка… Чтобы у нас с тобой была настоящая семья.
Она побледнела. Я усадил ее на приступку и присел рядом на корточки.
— Что такое? Я думал, ты будешь рада.
— Я рада, Джон. Просто взволнована. Дай мне передохнуть.
— Если ты беспокоишься насчет моих дочерей, я уверен, они будут рады братику или сестрички, хотя, конечно, мы не позволим им выбирать имя. — Я засмеялся. — У них очень скверный вкус.
Она прикоснулась к моим губам, и я поцеловал ее пальцы. Она сказала:
— Довольно, Джон. Поговорим об этом позже. Я слишком потрясена, чтобы продолжать эту тему сейчас.
Я решил дать ей пару дней, чтобы привыкнуть к этой мысли. На следующий вечер нас с Морри пригласили на ужин к Уильяму Артуру, директору школы. Виолетта отказалась идти с нами, поскольку они с Морри по-прежнему были в натянутых отношениях. Мы вернулись домой куда раньше, чем думали: мистер Артур рано вставал и поэтому ложился не позже десяти вечера.
Не обнаружив Виолетту в гостиной, я бегом поднялся в спальню, но ее не было и там тоже. Подойдя к окну, я обнаружил ее в саду, закутанной в черную португальскую мантилью. В руках она держала столешницу, вырезанную Даниэлем, и рыдала.
Я бросился к ней, но никакие слова не могли унять ее слезы.
— Пожалуйста, скажи мне, в чем дело! Это Даниэль? Я тоже часто думаю о нем, ты ведь знаешь.
Отвернувшись, она промолвила по-португальски:
— Я тебя не люблю, Джон. Не так, как тебе бы хотелось. Не так, как я любила Даниэля. — Она поднесла дрожащую руку ко рту. — И никогда не полюблю, поэтому нам нельзя иметь детей.
— Тогда почему?.. Почему ты пришла ко мне?
— Не было другого способа разбить стену, что выросла между нами. Не было другого способа помочь тебе. — Она печально взглянула на меня. — Я же говорила, что тебе нельзя в меня влюбляться. Я сделала все, что могла, дабы показать это тебе.
Лишь теперь я понял, почему так старалась отдалиться от меня: ей хотелось защитить меня от себя самой. Пожалуй, в те дни она проявила большую щедрость, нежели потом, когда мы спали в одной постели. С ее точки зрения тут не было никаких сложностей: она просто никогда меня не любила.
Я поднялся, чувствуя, как жизнь понемногу покидает меня. Но я не чувствовал ни гнева, ни даже печали. Как ни парадоксально это звучит, я чувствовал себя одновременно очень легким и очень тяжелым. Мне казалось, что во мне не осталось ничего, кроме мыслей о ней, молитв и желаний. Я очень устал — от самого себя.
