Вдалеке виднелись низкие постройки, слепленные из цветной глины. Жилищем иной индейской семьи служил кузов старого автобуса, снятый с колес. К жалким лачугам не было съездов. Иногда у своих домиков появлялись хмурые, неважно одетые люди.

А на дорожных щитах цветущие индейские воины, раскуривая трубки мира на пороге своих вигвамов, советовали приобретать подержанные автомобили, жевать резинку и пить кока-колу. Краски рекламы конкурировали с красками пустыни. Бравый вид рисованных индейских вождей мог привести в восторг мальчишку, начитавшегося Фенимора Купера.

Потом из песков и реклам возник город Таос, удивительный и неповторимый в своем роде. Представьте себе обитателей Монмартра, переселившихся со своего древнего парижского холма куда- нибудь в Сахару. Вот это и будет город Таос. Что привело сюда художников со всей Америки: яркие и чистые краски пустыни или стремление убежать от тесноты и грохота больших городов, сказать не беремся. Только каждый восьмой житель города — художник, рисующий и тут же продающий свои картины, каждый шестой — заросший до пещерного состояния хиппи, ничего не смыслящий в искусстве, яо обожающий богему, а каждый третий — турист, с одинаковый интересом разглядывающий и тех и других.

Впрочем, для приезжих тут припасено зрелище куда экзотичнее. Радом с Таосом находится поселение индейцев из племени пуэбло.

«Спешите побывать в этой деревне, — кричали на все голоса туристские проспекты. — За весьма умеренную плату вы увидите древнейший в мире многоквартирный дом. В отличие от всех других индейских племен, согнанных белыми людьми со своих земель, пуэбло живут на том самом месте, где они и жили до открытия Америки».

Мы поехали в деревню пуэбло. В двух милях от центра Таоса широкое, укатанное шоссе обрывалось, и начиналась пыльная ухабистая дорога. На дороге стояли три молодых индейца, закутав головы в белые с голубыми разводами одеяла. Все трое были босы.

Поначалу мы подумали, что эти индейцы, выставленные для привлечения туристов, тоже вырезаны из цветного картона. Но вот один из стоявших повернул голову и что-то сказал своим товарищам. Сомнений быть не могло. Перед нами были живые люди.

Здесь, на окраине Таоса, обрывалась не только прекрасная автомобильная дорога. Здесь кончался двадцатый век, я начинался век восемнадцатый, а может быть, даже и шестнадцатый. Мы смотрели на босых, оборванных людей, и казалось просто невероятным, что где-то существуют небоскребы Чикаго, океанские корабли и обыкновенные матерчатые туфли с клеймом «Made in USA».

Надпись, сделанная на большом дощатом щите, извещала, что, прежде чем осматривать деревню, надо получить разрешение у губернатора племени и что за фотографирование индейцев надо платить отдельно. За этим дощатым щитом, собственно, и начиналась деревня пуэбло.

«Вокруг нас стояли удивительные дома. В деревне живет около тысячи человек, и все они расселились в трех домах. Это громадные глиняные здания в несколько этажей, составленные из прилепленных друг к другу отдельных комнаток. Дома подымаются террасами, и каждый этаж имеет плоскую крышу. Этажи сообщаются между собой приставными деревянными лестницами, обыкновенными, наспех сколоченными лестницами дворницко-малярного типа. Раньше, когда пуэбло были независимы, все племя жило в одном колоссальном глиняном доме. Когда лестницы убирали внутрь, дом превращался в крепость, выставившую наружу только голые стены. Так живут и сейчас…»

Этот абзац написали авторы «Одноэтажной Америки». Но так они могли бы написать и теперь, потому что с тех пор ничего не изменилось в деревне пуэбло. Та же надпись на деревянной доске, извещающая, что для осмотра деревни надо получить разрешение губернатора племени; та же маленькая хатка губернатора; так же пахнет на площади навозом и дымом; с той же боцманской ловкостью бегают по приставным лестницам смирные индейские собаки. Только на узких улицах позируют перед камерами туристов уже дети и внуки тех индейцев, которых видели Ильф и Петров.

Вождя племени в деревне не оказалось: он уехал в резервацию навестить заболевшего родственника. Вместо губернатора нас встретил молодой индеец в белой сорочке с галстуком. Не дослушав наших «гуд афтэрнун» и «хау ду ю ду», он деловито подошел к кассе, стоящей на прилавке, и привычным движением руки выбил чек за стоянку нашей автомашины (75 центов) и два чека по 2 доллара каждый за право осмотра деревни. При этом на его пальцах сверкнули перстни. Мы поняли, что кое у кого в деревне дела идут неплохо.

Вдали синели горы Сангре де Криспо. Кое-где «на них белели пятна снега, выпавшего там неделю назад. Кругом лежала красная земля. Красными были дома пуэбло. Красной была католическая церковь. Только фасад церкви, арка ворот да четыре креста были выкрашены в белый цвет. Красной была печь для выпечки хлеба, сложенная во дворе.

Пожилая индианка в накинутом на голову одеяле принесла из дома тесто в деревянной кадушке, выгребла из печи чистые угли и начала стряпать. Длинной деревянной лопатой она сажала хлебцы в дышащую жаром печь. Рядом крутились собаки. Сердито крикнув, индианка замахнулась на собак лопатой, закрыла отверстие печи заслонкой, сколоченной из деревянных досок, и, прихрамывая, пошла к загончику, где жалобно блеяли две облезлые козы.

Смотреть в деревне пуэбло больше было не на что.

К концу следующего дня мы уже ехали по штату Аризона, держа направление на Грэнд-кэньон (Великий каньон), самую большую в мире дыру, как называют это чудо света сами американцы. Позади остались горные ущелья, поросшие сосной, и мы снова очутились в пустыне. Одинокий всадник в ковбойской шляпе во весь опор скакал через (пустыню, оставляя за собой клубы пыли. Два пеших индейца с длинными посохами гнали куда-то стадо овец. Овец было два-три десятка. Впереди, позванивая бубенцом, шел белый длиннобородый козел.

Ближе к Великому каньону вдоль дороги стали появляться огромные щиты-объявления, уговаривающие нас купить кусок окрестной земли. «Заботься о своем будущем сегодня» — внушал нам, неразумным, первый плакат: — «Подумай о приобретении земли».