колонками, письменный стол с львиными мордами на дверцах. Сыщик-эрудит определил бы в убранстве кабинета стиль, который в России предшествовал вторжению деловой мебели шведского производства. Но Фомин, как правильно заметил его бывший одноклассник, не был еще эрудитом. Читать он не любил с детства, поэтому его не интересовали книжные шкафы, сквозь зеркальные стекла которых просвечивало золотое тиснение на корешках.

Поговорив со своим начальством, Фомин подумал немного и позвонил в приемную председателя горсовета.

Секретарша председателя бойко ответила, что товарищ Колосков действительно принимал сегодня утром вдову художника Пушкова. Именно с ней он и укатил неожиданно на родину Пушкова, в деревню Нелюшку. Вряд ли он сможет обернуться с такой поездкой до конца рабочего дня, хотя туда теперь хорошая дорога, асфальт. А между тем ему все время звонят, у него сегодня по плану два важных совещания, и никто не может понять, что с ним случилось.

— Может быть, его упросила вдова Пушкова? — осторожно осведомился Фомин. Он догадывался, что поездка в Нелюшку придумана Ольгой Порфирьевной. Ловкая особа, ничего не скажешь.

— Да нет, что вы! — затараторила секретарша. — Вера Брониславовна приходила к нам совсем по другому вопросу. Она возражает против использования копии с картины покойного мужа для оформления кафе. Ни в коем случае! Товарищ Колосков при ней вызвал к себе отдел торговли и отдел культуры.

— Ну, и что же решили? — вопрос был для Фомина не праздный: он собирался прямиком из музея направиться к троим бородачам.

— Решили категорически запретить художникам использовать эту картину.

— Круто берете, — проворчал Фомин. — С юристом советовались? Договор с художниками смотрели?

Секретарша рассмеялась:

— Ой, да мне-то откуда знать! Меня в кабинет не приглашали. Я только знаю, что наши все ушли, а товарищ Колосков еще беседовал с Верой Брониславовной и велел его ни с кем по телефону не соединять. Потом выходит и говорит мне, чтобы я звонила в музей Ольге Порфирьевне, пускай она через пять минут спускается на крыльцо и пускай оденется потеплее, потому что ехать далеко, в Нелюшку. Ну, я и позвонила Ольге Порфирьевне.

— А она что?

— Она очень удивилась и обрадовалась. Говорит, мигом буду готова.

«Еще бы не обрадоваться», — подумал Фомин. Он пришел к окончательному убеждению, что Ольга Порфирьевна не промах.

Секретарша продолжала тараторить:

— Только я дозвонилась в музей, выходит Вера Брониславовна, очень расстроенная. Ах, говорит, как жаль! Оказывается, у нее сегодня вечером беседа в музее, а товарищ Колосков буквально с ножом к горлу — поедем и поедем в Нелюшку. Он хочет ей школу показать, там ребята устроили музей Пушкова, шефствуют над могилами его родителей. У Веры Брониславовны такой характер добрый! Она всем уступает. Муж у нее знаменитый, а она ну до того простая!

После того как Фомин положил трубку, у него еще долго звенело в правом ухе.

Он вышел из кабинета и спустился во двор, мощенный отборным крупным булыжником. В глубине двора стояли каменные конюшни, их воротца были заперты висячими замками дореволюционного качества. Внушительная лестница вела в глубокий подвал. Фомин увидел, что дверь внизу, окованная железными полосами, тоже заперта на замок. Подвалом здесь, как видно, не пользовались — каменные ступени поросли нежной травкой, на одной из ступеней поднялось деревце.

Со двора в дом вела низкая дверца. Днем она не запиралась, а при закрытии музея Ольга Порфирьевна и реже Киселев самолично проверяли старинный тяжелый засов. Это, конечно, свидетельствовало о требовательности и любви к порядку, но в смысле охраны больших государственных ценностей было абсолютным безобразием. Чего там говорить — прошляпили картину! Теперь ищи-свищи, не поймаешь. А портрет девушки в турецкой шали спокойненько появится на каком-нибудь зарубежном аукционе как законная собственность русских эмигрантов Кубриных.

В скверном настроении Фомин прошел через вестибюль к парадным дверям особняка. Киселев, конечно, сидит у себя в швейцарской, но заглядывать на прощанье к бывшему однокласснику не хотелось. Володька еще в школе был, что называется, с приветом.

Вахтерша отомкнула парадные двери. Фомин вышел на высокое каменное крыльцо с перилами каслинского литья, с витыми чугунными столбиками, поддерживающими вычурный козырек. Прямо против крыльца, на проезжей части, Фомин увидел синий «Москвич» с московским номером. Не его ли владелец поднимается по ступенькам музея навстречу Фомину? Интеллигентная внешность, мерзкая рыжая кепчонка — приметы сходились! Фомин остановился, и тотчас же встречный застыл, словно перед ним внезапно возникло препятствие.

— Санитарный день! — Владелец синего «Москвича» озадаченно сдвинул кепчонку на затылок, обнажив лысое темя. — Что за дурацкие шутки! — Он поглядел на Фомина, призывая повозмущаться за компанию. — Вы не знаете, что у них там стряслось?

— Стряслось? — простодушно переспросил Фомин. — А почему что-то должно обязательно стрястись? Санитарный день, вот и все.

— Санитарный день бывает по графику в конце месяца! — безапелляционно возразил человек в рыжей кепчонке. — Вам-то они объяснили, что у них стряслось?

— Мне? — Надо было что-то придумать, ведь этот тип видел, как Фомин вышел из дверей музея. — Мне они ничего не сказали, да я и не интересовался. Я даже табличку «Санитарный день» не заметил. Я сюда к приятелю забегал. — Фомину стало жарко от собственной длинной речи. И чего оправдывался? Буркнул бы невнятно, и все.

Выдумка насчет приятеля чуть не обернулась Фомину боком.

— У меня к вам просьба, — прицепился этот тип. — Ваш приятель не мог бы в виде исключения пропустить меня сегодня в музей?

Фомин сделал каменное лицо.

— Не выйдет. Тут у них строго. Я и просить не стану. Парень хороший, но все равно откажет.

— Обидно! — Тип натянул кепчонку на глаза. — Хотелось еще разок повидаться.

— Уезжаете от нас? — Фомин продолжал изображать простодушного путятинца. — Что за народ нынче пошел! Все куда-то спешат. А то пожили бы у нас. Или не нравится наш город?

— Нравится! Славный городок! — Тип отвечал в тон Фомину. — Но я уж тут не первый день. Пора и честь знать, как говорится у радушных хозяев.

Тип повернулся и пошел к своей машине. Открыл ключом дверцу, нажал внутри какую-то секретную кнопку и обернулся к Фомину:

— Товарищ, вам в какую сторону? Если в сторону базара, я могу подвезти.

— Вот спасибочки! — Фомин мигом был у машины. — Мне на Пушкинскую, за квартал не доезжая базара.

— Вот и прекрасно. Садитесь. Впереди, рядом со мной. Говорят, это в машине самое опасное место, но ведь мы едем недалеко, авось обойдемся без происшествий.

Пристегивая ремни, Фомин незаметно оглядел салон. Не видать никаких псевдомедвежьих шкур, кошек с горящими глазами, растопыренной пятерни на заднем стекле, не болтается куколка-талисман. Просто и строго. На таком фоне рыжая замшевая кепчонка выглядела как что-то неподходящее, чужое, от другой машины.

— Вас удивляет мой головной убор? — насмешливо осведомился владелец синего «Москвича». Он явно наблюдал за Фоминым. — Не удивляйтесь, это мой талисман. Когда я в этой кепке, ничего не случается.

Судя по тому, как этот тип вел машину, ему был необходим талисман самой внушительной силы. Однако и везучая кепчонка водителю не помогла. На углу Пушкинской синий «Москвич» был встречен истошным милицейским свистком. Тип тут же сел на тормоза. Фомину представилась возможность услышать тот жуткий скрежет, который вынудил Ольгу Порфирьевну распахнуть двери на балкон.

— Кто же так тормозит! — заорал Фомин.

— Еще ничего, обошлось, — бодро ответил тип. — А могло и занести. У меня правый тормоз сильнее