дому живет Анатолий Яковлевич, он бездетный. В новом — Павел Яковлевич, у него детей двое — Лена и Виктор. Я Анатолия и Павла мальчишками вот этакими помню. Павел — добрая душа, Анатолий — завистник. С родным братом родительского дома не поделил. Павел судиться не стал, построил себе другой, за свои кровные денежки… — Тетя Луша раскипятилась: — Так ты скажи родному брату спасибо! Нет, от Анатолия не дождешься! Одной матери дети, а разные. Лена с моими девчонками дружит, как-то слышу, говорит: «Дядя Толя Сашу хвалит, а отец ни в какую, не согласен…» Я и подумала про себя: Анатолий нарочно Сашу хвалит, чтобы Павлу насолить, Лену с отцом поссорить…

«Нет, значит, мира за прекрасным новым забором, — думал Володя. — Кипят страсти. И тетя Луша вряд ли выступает как беспристрастный свидетель. Уж я-то свой Посад знаю. Сложнейшая система симпатий и антипатий, родства, вражды, давних счетов и новых распрей…»

Больница начала просыпаться. По всем этажам пролетел легкий трепет, как в лесу, когда приближается гроза. Володя понял, что идет Галина Ивановна, главный врач. Прекрасно! Сейчас он отправится к ней, попросит ее сообщить в милицию данные о Горелове.

«Моя миссия на этом заканчивается», — сказал себе Володя. Твердо и неумолимо.

В половине девятого нашелся «Запорожец» зубного техника Галкина. Машина была брошена на шоссе, ведущем к магистрали Москва — Ленинград, в кустах неподалеку от автобусной остановки. Возможно, что похититель — или похитители — уехал автобусом или в Путятин, или в поселок леспромхоза. Шансов, что кто-то обратил на него — или на них — внимание, очень мало. Сезонники леспромхоза народ с бору по сосенке, друг друга толком не знают.

«Запорожец» оказался в полной исправности, у Галкина ничего не пропало, да там и пропадать нечему — хлам и старье. Осмотр машины ничего примечательного не дал. Найдена записная книжка Галкина, в которой он ведет строгий учет километража и горючего. Судя по записям Галкина, похититель — или похитители — проехал только расстояние от дома Галкина до места происшествия на Фабричной, а оттуда до того места на шоссе, где машину оставили, не потрудившись хоть как-то замаскировать в кустах, а на самом виду.

— Думаю, что угнали из озорства, — сказал в заключение Фомину инспектор ГАИ. — Не более того.

— Я тоже так считаю, — заявил Фомин. Как он и предвидел, начальство поручило ему расследование случая, происшедшего ночью. — Не стоит валить происшествие на Фабричной и угон «Запорожца» в одну кучу! — И добавил скороговоркой: — В сводку я записал отдельно, хотя связь тут возможна.

Сдав дежурство, Фомин отправился по адресу, продиктованному Галиной Ивановной. Дом № 36 на Пушкинской улице представлял из себя городскую достопримечательность. Первый этаж и полуподвал — кирпич, старинная русская кладка. Второй этаж — великолепный сруб и деревянные кружева. В обоих этажах — уйма жильцов. Они осаждали горсовет жалобами на ветхость дома, требовали сноса, рассчитывая перебраться в микрорайон, в новые дома со всеми удобствами. Но городская интеллигенция во главе с директором музея Ольгой Порфирьевной встала на защиту ценнейшего памятника русского провинциального зодчества XIX века. Хотя денег на реставрацию у горсовета пока не было и в ближайшее время не предвиделось, дом, к общему негодованию жильцов, решили сохранить и отныне запретили портить исторический облик строения обыкновенным ремонтом.

Если бы Фомин обладал склонностью Володи Киселева к тонким наблюдениям, он бы, свернув под шатровые ворота — тоже являющиеся шедевром архитектуры, — всерьез и надолго призадумался над микромиром дома № 36 с его палисадником, скамеечками, бельевыми веревками и лавочкой напротив ворот, где ежевечерне заседал Пэн-клуб — так у путятинских остряков назывались посиделки пенсионеров.

Но Фомин был Фоминым. Он просто-напросто пересек двор по прямой, спросил у старух, где живут Шменьковы, и ни о чем больше не спрашивал — направился по указанному маршруту: вверх по лестнице на второй этаж, там налево, направо, опять налево — до двери, обитой клеенкой коричневого цвета.

Шменьковы — муж и жена, тихие старички из фабричных служащих, — встретили сотрудника милиции в крайнем расстройстве. Они уже знали про несчастье с квартирантом. Полчаса назад к ним прибежала Лена, его невеста, и обо всем рассказала. Они помогли Лене собрать для Саши, лежащего в больнице, самое необходимое — бритву, мыло, зубную щетку, носовые платки.

Фомин подумал про себя, что Горелову все это вряд ли скоро понадобится, но старичкам не сказал. Пускай остаются в уверенности, что с квартирантом ничего опасного.

Шменьковы разговаривали с Фоминым настороженно. В Путятине старые люди, особенно из служащих, предпочитают сначала пораскинуть умом так и сяк, а уж после пускаться в откровения. Вот и Шменьковы. Вроде бы никакого криминала за квартирантом нет, рассказывай о нем все, что знаешь, что приходит на память. Нет, не станут! Дай им хотя бы денек, чтобы каждое слово наперед обдумать и обсудить, чтобы выслушать советы умных людей относительно того, о чем можно говорить, а о чем — упаси тебя бог! — нет.

Комната, в которой жили старички, произвела на Фомина впечатление крайне запущенной, но сами Шменьковы, очевидно, не замечали черных трещин на потолке, пятен на обоях, пыльной седины под шкафом, буфетом и комодом… Да и приучается человек в старости не видеть беспорядок, если не хватает сил с ним воевать. На фоне общего запустения, стариковской небрежности выделялся фикус с промытыми до глянца листьями и буйно цветущая, ухоженная герань на подоконнике. Да еще комната квартиранта светилась новыми ядовито-желтыми обоями — из самых дешевых.

Заглянув к квартиранту, Фомин увидел, что комнатка совершенно крохотная, в ней еле поместились никелированная кровать с шишечками и шифоньер.

— Мебель вся наша, — пояснил старичок.

«Зачем Горелову понадобилось снимать комнату? Да еще такую? — подумал Фомин. — Сейчас парню не проблема устроиться в общежитии…»

— Мы не против… Живи, только тихо… — скрипел старичок. — И насчет вина… у нас ни-ни… Он слово дал: «Не пью». И не обманул, оказался вправду непьющий. Поздно приходил — это было, скрывать не станем, но вел себя тихо, снимал обувь. Без спросу ничего не трогал — обязательно просил разрешения. Стирал себе сам. Ремонт у себя произвел на свои деньги — у нас таких возможностей нет. Мы от него не требовали, упаси боже. Саша сам предложил: «Сделаю ремонт, небольшой». Побелил, обоями оклеил, столярку подновил…

— Обои вы вдвоем клеили! — вставила старушка.

Старичок недовольно кашлянул: не встревай!

— Все сам! — повторил он с нажимом. — На свои деньги!.. Потом приходит, ставит на стол торт «Полярный» за рубль двадцать и говорит, что надо отметить окончание ремонта. Посидели, то да се… Он и сказал нам, что подумывает жениться.

— Тут мы и поняли, почему он за ремонт взялся! — заметила старушка.

Хозяин остерегающе кашлянул.

— Ты не забегай, я по порядку… Мы, конечно, ответили ему напрямик. Так, мол, и так, уговор был с холостым, одиноким мужчиной. Саша на наш отказ без всякой обиды, просил подумать, не торопиться, учесть, что Лена работает в зубной больнице — если нам надо на прием к врачу или к протезисту, Лена всегда устроит. А пол помыть в коридоре или лестницу, то это, говорит, мы с женой возьмем целиком на себя.

— Как же! Будет она мыть! — обронила старушка.

Старичок недовольно кашлянул.

— Лену вы давно знаете? — спросил Фомин.

— Не так чтобы очень, — сказал старичок, — но приходила… Иногда.

— Лена ему не пара! — упрямо возвысила голос старушка. — Избалованная, привыкла дома на всем готовом. У ее родителей свой дом в Посаде. Может быть, знаете — Мишаковы.

Старичок встревоженно заперхал.

— Ты лишнего не наговаривай! Наше дело отвечать на правильно поставленные вопросы.

Фомин спросил хозяев, не знают ли они, с кем дружил Горелов. Его друзьям надо передать, что он в больнице, пускай придут, проведают.

Старички ужасно всполошились. Оказалось, никаких друзей Саши они не знают и передать им поэтому ничего не могут. Саша парень тихий, скромный, не похожий на нынешних парней, он ни с кем не дружил,