заливное на тарелке. Все моё могущество сошло на нет. Когда-то прежде в схватке, подобной вчерашней, я запустил бы этим общественным туалетом обратно в ту свиноматку, отправив следом, для верности, телефонную будку и автобусную остановку, — теперь же я не мог даже сопротивляться. Я стал уязвим, как котенок. Нет, я ещё мог выдержать удар пары-тройки зданий. И тем не менее я сделался практически беззащитен даже перед такими второразрядными хлыщами, как этот Аскобол, глупец, чья история не стоит даже мимолетного упоминания в летописях[15]. Ну а если мне доведётся повстречаться с врагом, наделенным хоть крупицей подлинной мощи, удача наверняка мне изменит.
Слабый джинн — плохой раб, и притом сразу по двум причинам: во-первых, он плохо работает, а во- вторых, служит поводом для насмешек. Так что магу совершенно нет смысла держать такого в этом мире. Вот почему они периодически отпускают нас на время обратно в Иное Место, чтобы мы могли восстановить нашу сущность и набраться сил. Никакой хозяин в здравом уме не позволил бы джинну дойти до такого состояния, в каком пребывал я.
В здравом уме… Разумеется, вот в этом-то и вся проблема.
Мои мрачные раздумья были прерваны каким-то движением в воздухе. Девушка подняла глаза.
Над мостовой возникло слабое мерцание — нежные переливы розовеньких и желтеньких огоньков. На первом плане его было не видно, так что прохожие ничего не замечали, но увидевший его ребёнок непременно решил бы, что это волшебный порошок фей.
Это доказывает, что человеку свойственно ошибаться.
Раздался скрежещущий звук, огоньки замерли и разошлись посередине, точно две занавески. Между ними появилась ухмыляющаяся рожа лысого младенца, густо усеянная прыщами. Злобные маленькие глазки были красными и воспаленными, говоря о том, что их владелец поздно ложится спать и имеет множество вредных привычек. Они близоруко поворочались из стороны в сторону. Младенец выругался сквозь зубы и протёр глаза грязными кулачками.
Вдруг он заметил моё Сокрытие и изрыгнул жуткое проклятие[16]. Я отнесся к этому с холодным равнодушием.
— Эгей, Барт! — крикнул младенец. — Это ты там? Покажись! Тебя хотят видеть.
— Кто именно? — небрежно бросил я.
— А то ты не знаешь! Ну, парень, и влетит же тебе! Меньше чем Испепеляющим Пламенем не отделаешься!
— Да ну? — откликнулась девушка, не вставая с обломка трубы и скрестив на груди свои тонкие руки. — Что ж, если Мэндрейк хочет меня видеть, пусть сам ко мне и явится!
Малыш мерзко усмехнулся.
— Отлично! Я так и надеялся, что ты скажешь что-нибудь в этом духе. Не беспокойся, Барти, я ему это передам! Мне не терпится посмотреть, что он с тобой сделает.
Мерзкое злорадство беса вывело меня из себя[17]. Будь у меня чуть больше сил, я бы вскочил и сожрал его на месте. А так я ограничился тем, что поднял обломок трубы и швырнул его с безупречной меткостью. Труба попала точнехонько в лысую башку младенца. Раздался приятный звон.
— Пустая! — заметил я. — Так я и думал.
Мерзкая ухмылка превратилась в злобную гримасу.
— Ах ты гад! Ну, погоди же! Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — а я скоро увижу, как ты корчишься в Пламени!
Подгоняемый взрывом моего могучего хохота, он отшатнулся за свои занавески и шустро их задёрнул. Огоньки ещё немного померцали и развеялись на ветру. Бес исчез.
Девушка заложила прядь волос за ухо, вновь угрюмо скрестила руки на груди и принялась ждать. Теперь-то уж Мэндрейк точно этого так не оставит — что мне, собственно, и требовалось. Пришло время поговорить всерьёз.
Поначалу, много лет тому назад, мы с моим хозяином неплохо уживались вместе. Нет, не то чтобы мы были друзьями — глупости всё это, — но, однако же, наше взаимное раздражение было основано на чем-то вроде уважения. Во время ряда ранних событий, от заговора Лавлейса до истории с големом, я не мог не признавать за Мэндрейком таланта, отваги, недюжинной энергии и даже проблесков совести — хотя и весьма слабых. Не так уж много, конечно, но всё-таки это делало его ханжество, упрямство, гордыню и амбициозность несколько более выносимыми. Что до меня самого, моя незаурядная личность обладала множеством чёрт, которые должны были вызывать у него восхищение, и к тому же не проходило буквально ни дня, чтобы он не нуждался во мне, дабы спасти его несчастную шкуру. Так что мы сосуществовали в состоянии вооружённого нейтралитета и взаимной терпимости.
Примерно год после того, как голем был уничтожен и Мэндрейк занял пост министра внутренних дел, он меня особо не тревожил. Так, вызывал время от времени, помочь разобраться с мелкими инцидентами, о которых мне сейчас рассказывать недосуг[18], но в целом я наслаждался заслуженным покоем.
В тех немногих случаях, когда он все же меня вызывал, оба мы соображали, что допустимо, что нет. Между нами было заключено своего рода джентльменское соглашение. Я знал имя, данное ему при рождении, и он знал, что я его знаю. Хотя Мэндрейк и грозил мне жуткими последствиями, буде я кому-то его открою, на практике он обращался со мной достаточно бережно. Я держал его имя при себе, а он ограждал меня от наиболее опасных дел — что, в сущности, сводилось к тому, что он не посылал меня в Америку. Джинны там гибли десятками — отзвуки этих потерь болезненно отдавались по всему Иному Месту, — и я был несказанно рад, что не участвую во всём этом[19].
Шло время. Мэндрейк трудился с неослабевающим рвением. Ему представилась возможность занять более высокий пост, и он ею воспользовался. Теперь он был министром информации, одним из первых лиц в империи[20].
Официально в его обязанности входила пропаганда: он должен был впаривать войну британскому народу. Неофициально же, по просьбе премьер-министра, он оставил за собой и большую часть обязанностей министра внутренних дел, в частности малоаппетитное поддержание сети следящих джиннов и шпионов-людей, обязанных являться с докладами к нему лично. И груз его дел, который и всегда был нелегким, теперь сделался попросту убийственным.
В характере моего хозяина произошла зловещая метаморфоза. Он и прежде не отличался склонностью к лёгкой болтовне, но теперь окончательно стал резок, необщителен и ещё меньше прежнего изъявлял желание потрепаться о том о сем с дружелюбным джинном. Однако — вот ведь жестокий парадокс! — вместе с тем он принялся вызывать меня все чаще и чаще и по все менее уважительным причинам.
Но почему? Несомненно, в первую очередь потому, что стремился свести к минимуму шансы на то, что меня вызовет какой-нибудь другой волшебник. Он всегда боялся, что я так или иначе выболтаю его настоящее имя одному из его врагов, сделав его тем самым уязвимым для вражеских атак, а теперь этот страх обострился из-за хронической усталости и паранойи. По правде говоря, такое действительно всегда могло случиться. Я мог бы это сделать. Сделал ли бы — не могу сказать наверняка. Но как-то ведь обходился он с этим в прошлом, и ничего с ним не случилось. Так что я подозревал, что дело в другом.
Мэндрейк неплохо маскировал свои чувства, однако вся его жизнь состояла из работы — из тяжкого, нескончаемого труда. Более того, теперь его окружала банда злобных маньяков с горящими глазами — прочих министров, и большинство этих людей хотели ему зла. Его единственным союзником, да и то временным, был популярный писака, драматург Квентин Мейкпис, такой же эгоистичный, как и все прочие. Чтобы выжить в этом холодном, недружелюбном мире, Мэндрейк прятал свои лучшие качества под наслоениями честолюбия и чванства. Вся его прошлая жизнь: годы, проведенные с Андервудами, беззащитное детство мальчика Натаниэля, идеалы, которым он некогда пытался следовать, — всё было погребено под этими наслоениями. Все связи с детством были оборваны — кроме меня. Думаю, он просто не мог заставить себя обрубить эту последнюю ниточку.
Я изложил ему эту теорию в своей обычной мягкой, непринужденной манере. Но Мэндрейк не пожелал выслушивать мои колкости. Он был мужик занятой[21].
