валил леса одним дуновением. Я высекал храмы из костей земных и водил войска против легионов мертвецов, а потом арфисты десяти стран слагали песни в мою честь, а летописцы десяти веков записывали мои подвиги. Да! Я был Бартимеус — стремительный, точно гепард, могучий, точно боевой слон, опасный, точно атакующий аспид!

Но это все когда было…

А теперь… Ну, прямо теперь я лежал посреди полночной улицы и постепенно делался плоским как блин. А почему? А потому, что на мне покоилось опрокинутое здание. Его вес давил на меня. Мышцы растягивались, связки лопались, и как я ни тужился, а сдвинуть его не мог.

В принципе, ничего постыдного в том, чтобы пытаться спихнуть с себя упавшее на тебя здание, нет. Я уже сталкивался с подобными проблемами — это часть моей работы[8]. Однако если здание прекрасно и величественно, это все же не так унизительно. А на этот раз жуткое строение, которое сорвали с основания и обрушили на меня с большой высоты, не отличалось ни величиной, ни величием. Это была не стена храма, не гранитный обелиск и не узорчатая крыша императорского дворца.

Нет. Здание, под которым я беспомощно корчился на земле, точно бабочка на лотке коллекционера, было построено в двадцатом веке и назначение имело весьма специфическое.

Ну ладно, признаюсь: это был общественный туалет. Довольно чистый и просторный, но тем не менее. Я был только рад, что никаких арфистов и летописцев поблизости не оказалось.

В качестве оправдания могу заметить, что у вышеуказанного туалета были бетонные стены и толстая железная крыша, и жестокая аура последней способствовала ослаблению моих и без того ослабевших членов. Кроме того, внутри, несомненно, находились различные трубы, бачки и изрядно тяжелые краны, что тоже добавляло веса. И тем не менее для джинна моего уровня весьма унизительно быть придавленным подобным строением. По правде говоря, унижение тяготило меня куда больше, чем сама постройка.

Вода из раздавленных и полопавшихся труб струилась и капала на меня сверху и уныло утекала в канаву. Лишь голова моя торчала из-под одной из бетонных стен, тело же целиком находилось в ловушке[9].

Это что касается отрицательных сторон моего положения. Однако была и положительная: я больше не мог участвовать в битве, что шла на улице предместья.

Битва была довольно скромная, особенно на первом плане. Почти ничего и видно-то не было. Свет в окнах потух, фонарные столбы завязались узлами. На улице было темно, хоть глаз выколи, сплошная чернота. В небе сияло несколько холодных звезд. Раз или два вспыхнули и погасли какие-то невнятные сине-зелёные огни, точно взрывы глубоко под водой.

На втором плане было погорячее: там было видно, как две враждебные стаи птиц кружат и кидаются друг на друга, пуская в ход крылья, клювы, когти и хвосты. Такое хамское поведение было бы не к лицу даже чайкам или другой плебейской птице; а оттого, что это были орлы, все смотрелось ещё более шокирующе.

На более высоких планах бытия птичьи обличья исчезали и становился виден истинный облик сражающихся джиннов[10]. Если смотреть с этой точки зрения, в ночном небе буквально кишели стремительные силуэты, искаженные формы и рваные тени.

Правил честной игры не соблюдал решительно никто. Я видел, как один из джиннов ударил своего противника в живот шипастым коленом и тот кубарем улетел за трубу, приходить в себя. Позор! Будь я среди них, уж я бы поступил совсем не так![11]

Но меня среди них не было. Меня вывели из строя.

Ладно бы ещё, если бы это был какой-нибудь африт или марид. Это я бы пережил. Но нет же, нет! По правде говоря, меня повергла во прах какая-то джиннша третьего разбора, из тех, кого при обычных обстоятельствах я мог бы свернуть в трубочку и выкурить после обеда заместо сигары. Оттуда, где я лежал, мне было её видно. Её хрупкую женственную грацию слегка портили только свиное рыло и длинная кочерга, которую она сжимала в копытцах. Джиннша стояла на почтовом ящике и орудовала своей кочергой с таким проворством, что правительственные войска, частью которых я номинально являлся, никак не осмеливались к ней подступиться. Грозная была тётка. Похоже, ей доводилось работать в Японии, судя по её кимоно. Если честно, её простоватый вид ввел меня в заблуждение, и я подошёл к ней слишком близко, не воздвигнув Щита. И не успел я опомниться, как раздалось пронзительное хрюканье, что-то просвистело в воздухе и — бац! — на меня свалился сортир, а я был уже слишком утомлен, чтобы из-под него выбраться.

Однако мало-помалу моя сторона брала верх. Чу! Вот явился могучий Кормокодран — по пути снес фонарный столб и зашагал дальше, размахивая им, точно прутиком; вот пронесся Ходж, рассеивая дождь отравленных стрел. Ряды противника редели, а уцелевшие духи принимали все более жалкие обличья. Я увидел несколько крупных насекомых, которые отчаянно жужжали, пытаясь увернуться, один-два клока тумана, которые судорожно извивались, парочку крыс, которые рванули в бега. И только свиноматка упорно сохраняла прежний облик. Мои коллеги ринулись вперёд. Один из жуков рухнул наземь, оставив после себя только спиральное облачко дыма; клок тумана разнесло двойным Взрывом. Враг обратился в бегство, и даже свинья поняла, что игра окончена. Она изящно спрыгнула на крыльцо, кувырнулась оттуда на крышу и пропала. Победители ринулись в погоню.

На улице воцарилась тишина. Мимо моих ушей по-прежнему струилась вода. Вся моя сущность, от макушки до пят, отчаянно ныла. Я испустил тяжкий вздох.

— Какой ужас! — хихикнули рядом. — Дева в беде!

Не могу не отметить, что я, в отличие от кентавров и великанов, сражавшихся бок о бок со мной, в тот вечер принял человеческий облик. Я обернулся девушкой: хрупкая фигурка, длинные чёрные волосы, отчаянная отвага в глазах. Нет, разумеется, я не старался быть похожим ни на кого конкретного.

Говорящий вышел из-за угла общественной уборной и остановился поточить ноготь об обломок трубы. Он не стремился выглядеть поизящнее, а потому, как обычно, носил облик одноглазого гиганта с буграми мышц и длинными белокурыми волосами, заплетенными в замысловатую, слегка девчачью прическу. Одет он был в бесформенную грязно-синюю робу, которую сочли бы отвратительной даже в средневековой рыбацкой деревушке.

— Бедная прекрасная дева не в силах вырваться из ловушки!

Циклоп тщательно оглядел один из своих ногтей, счел его слишком длинным, яростно откусил кончик мелкими острыми зубами и принялся полировать его о шершавую стену туалета.

— Может, подсобишь встать? — осведомился я.

Циклоп окинул взглядом пустынную улицу.

— Ты бы поосторожнее, цыпочка, — посоветовал он, небрежно привалившись к стенке строения, так что оно сделалось ещё тяжелее. — По ночам тут разгуливают опасные личности. Джинны там, фолиоты всякие… зловредные бесы… Они могут тебя обидеть.

— Хватит, Аскобол! — рявкнул я. — Ты прекрасно знаешь, что это я!

Циклоп театрально захлопал своим единственным, густо накрашенным глазом.

— Бартимеус?! — картинно изумился он. — Не может быть! Да неужто великий Бартимеус попался в такую простую ловушку? Должно быть, ты некий бес или мулер, который осмелился подражать его голосу и… Но нет, я ошибся! Это и впрямь ты. — Он вскинул бровь, — Невероятно! Подумать только, до чего дошел благородный Бартимеус. Хозяин будет очень, оч-чень недоволен.

Я собрал последние крупицы своей гордости.

— Все хозяева — явление временное, — ответил я. — И унижения тоже преходящи. Я просто жду своего часа!

— О, разумеется, разумеется! — Аскобол взмахнул горилльими ручищами и сделал небольшой пируэт. — Прекрасно сказано, Бартимеус! Да, ты даже в чёрные времена не теряешь присутствия духа. Ничего, что твои лучшие дни позади, что теперь ты не могущественней блуждающего огонька![12] Не важно, что завтра тебе, скорее всего, придётся подметать пол в хозяйской спальне, вместо того чтобы парить, оседлав вольный ветер. Ты — пример для всех нас!

Я улыбнулся, оскалив белые зубы.

— Аскобол, — сказал я, — в упадок пришёл не я, а мои противники. Я сражался с Факварлом Спартанским, с Тлалоком Толланским, с хитроумным Чу из Калахари. От наших битв трескалась земля и реки обращались вспять. И я выжил. А кто мои враги теперь? Кривоногий циклоп в юбочке. Когда я отсюда