– Покажись, – велел я. – Ты в большом долгу у меня. Роберт думал, что не должен мне ничего. Роберт был вроде Мышонка: он истек из трещины в золотом кубке, из пушечного жерла.
Я пошел дальше, оставив указатель за спиной. Поскольку жизнь моя зависела от движения, я продолжал двигаться. Сзади послышались легкие шаги, и я резко повернулся на каблуках, но увидел лишь пару смазанных желтых глаз и слабый свет, льющийся из распахнутой двери. Глубокая, до звона в ушах, тишина висела в сером, напитанном влагой воздухе.
– Ну, вот мы и на месте, Роберт, – сказал я. – Сделай, что можешь.
Нерешительный шаг, следом другой прошелестели за моей спиной. Я сделал то, что должен был делать, – пошел вперед. Земля приподнялась, чтобы встретить мою ступню, и я ощутил, как меня охватило безумное ощущение радости.
В семнадцатый день октября, года тысяча девятьсот пятьдесят восьмого, я стоял у дальней стены переполненного концертного зала Университета Альберта. Девушки в обтягивающих свитерах, тогда еще невинные ученицы, и парни в спортивных пиджаках заполняли ряды кресел, смотрели на сцену, где коротко стриженный светловолосый барабанщик в очках с толстыми стеклами, улыбающийся басист, который мог бы быть кузеном Уолтера Бернстай-на, и очень взволнованный пианист задавали жару, приближаясь к концовке пьесы под названием, кажется, «Take the A Train». Похожий на аиста мужчина с широким выразительным ртом, с зачесанными назад волосами, в черных очках, переплел пальцы рук на корпусе своего альт-саксофона, облокотился на выгнутый бок рояля и внимательно вслушивался в игру приятелей- музыкантов. Лицо его отражало сложную композицию отстраненности, участия и вовлеченности – оно напомнило мне о Лори Хэтч.
Поглядывая с высоты роста на сидящих в зале, я стал подниматься по широкому центральному проходу. «Матросские» стрижки; «конские хвосты»; пучки на затылках; «французские» локоны; блестящие короткие волосы с четкими проборами. За несколько тактов до завершения «A Train» я безошибочно высмотрел в зале темную головку мамы. Вот она, восемнадцатилетняя Стар Данстэн, – сидит в десяти-двенадцати рядах от сцены, на втором от прохода месте. Изгиб ее шеи подсказал мне, что она уже наслушалась достаточно и музыка слегка утомила ее. Я еще продвинулся по проходу так, чтобы хорошенько разглядеть ее спутника. Пианист пригвоздил аккорд, барабанщик рубанул финал. Мужчина, сидевший рядом с мамой, поднял руки и зааплодировал. Его профиль был почти точной копией моего.
Пианист повернулся к залу и сказал:
– А сейчас мы вам сыграем балладу… которая называется «These Foolish Things».
Он поднял глаза на саксофониста и пробежался по клавишам, будто сделал набросок мелодии. Саксофонист оттолкнулся от рояля, подошел к микрофону в центре сцены и положил пальцы на кнопки инструмента. Он закрыл глаза и сконцентрировался, уже погружаясь в транс. Когда вступление подошло к концу, он сжал губами мундштук инструмента и повторил сыгранный фрагмент мелодии, будто только что придумал его. Затем плавно поднялся над мелодической линией песни и выдул текучую светлую фразу, будто говорившую: «Песню-то вы знаете, но известна ли вам эта история?»
Стар вскинула голову. Слушая и не слыша, скрывая презрение, Эдвард Райнхарт развалился в кресле.
В начале второго припева саксофонист сказал залу:
– Это было только начало.
Восходящая аркой мелодия заструилась из его саксофона, рисуя в воздухе свой образ. Музыкальная тема раскрывалась и ширилась, и альтист сказал: «Поехали». Как только он начал свою историю, от нее стали ответвляться новые, и одни вариации рождали другие непредвиденные вариации. Альтист поднимал звуки до страстного предела, позволял им стихать и вновь взмывать.
Стар чуть двинулась на стуле, открыла рот и подалась телом вперед. Я почувствовал, как по моим щекам побежали слезы.
«Он все глубже и глубже погружался в ту мелодию, и тут вдруг она раскрылась, словно утренний цветок, и выплеснула сотню других мелодий, каждая из которых становилась с новым мгновением полней и красивей…»
Альтист был недвижим – двигались только его пальцы. Он застыл, широко расставив ноги, закрыв глаза и небрежно опустив плечи. Его рот, захвативший мундштук саксофона, был словно гибкое морское существо. Нота за нотой, и потрясающая история во всех ее подробностях воспаряла над аудиторией, опускалась и впитывалась публикой, и каждый слушатель выстраивал в воображении собственный сюжет. Ударник встрепенулся, вскинул голову, и палочки замелькали над кожей барабанов; улыбчивый басист вернул мелодию в знакомое гармоническое русло; пианист мягко выдохнул: «Давай, Пол». Все происходящее казалось таким непринужденным, естественным и неизбывным, как широко развернутая панорама ландшафта при взгляде с горной вершины. И это длилось и длилось в течение, казалось, бесконечно повторяющихся рефренов.
А в другом времени, моем нынешнем, туман клубился над дорогой, где две пары ног приближались к неизведанному. Я прислонился спиной к стене и слушал, слушал – и целый мир раскрывался передо мной.
136
Что? А, вы хотите узнать, что стало с Робертом? Прошу прощения, но я уже ответил на этот вопрос – ответил так полно, как только возможно. Шаг в шаг, по нескончаемым переходам аэропортов, в ярко освещенных залах прибытия и отправления, в гостеприимных барах и сияющих отелях, вдоль тротуаров каждого города, в котором я останавливаюсь на неделю-другую в моем бесконечном перелете, мой настороженный слух всегда улавливает мягкую поступь Роберта.
Однако, поскольку вы задали этот вопрос, позвольте мне в свою очередь спросить вас. А вы уверены, в самом деле уверены, что знаете, кто поведал вам эту историю?
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Преданные поклонники Лавкрафта, без сомнения, обратят внимание на то, с какой фамильярностью я изложил историю публикации «Ужаса в Данвиче». Этот рассказ появляется в сборнике «Изгой и другие
