'законченного натуралиста', как и предсказывал Джон Генсло. Всю свою жизнь он искал ответы на вопросы, которые ставила перед ним природа.
Больше всего Дарвина огорчило, как приняли по прочтении его книгу 'Изменение домашних животных и культурных растений', в которой он изложил теорию, названную им пангенезисом [Пангенезис – умозрительная гипотеза наследственности, согласно которой признаки и свойства родителей передаются потомству посредством мельчайших зародышей – геммул, поступающих в полоные клетки из всех других клеток организма. При развитии нового организма геммулы дают начало такого же рода клеткам, какими они образованы. Дарвин считал гипотезу пангенезиса 'временной' и позднее сам признал ее неудовлетворительной. – Прим. пер.]. Рецензенты обошли ее молчанием, а ведь она казалась ему самым важным элементом книги. Возможно, потому, что это была одна из его свежих идей, еще ни с кем, кроме Гексли, не обсужденная (Гексли она не понравилась, что не помешало ему, впрочем, настоять на ее публикации). Когда Чарлз снова поехал в Лондон навестить Эразма, то не раз наведывался в зоологический сад, где изучал расцветку павлиньих хвостов, раскраску зебр и жирафов. Вечера он проводил с Лайелем, Гукером и Уоллесом, обсуждая с ними все волновавшие его вопросы.
Как-то раз, сидя напротив Чарлза за столом в 'Атенее', Лайель, как всегда добродушно рассмеявшись, объявил:
– Я говорю всем: можете не верить в пангенезис, но, когда вы разберетесь в этой теории как следует, она вас покорит.
Гуляя с Чарлзом по Ботаническому саду в Кью, Гукер высказывал ему свои сомнения:
– Боюсь, вы будете смеяться над моим невежеством, – говорил он, – но я вижу в пангенезисе лишь то, что – как я давно предполагаю – составляет основополагающую идею всех учений о развитии, а именно: переход к потомству всех свойств и качеств родителей… И тем не менее я считаю главу о пангенезисе самой замечательной во всей книге и самой интересной – она плод работы выдающегося ума. И вам самому она ведь так нравится! Гроша ломаного не дам за то, что они об этом думают! Я уверен, что на каждую сотню ученой братии в лучшем случае только один по-настоящему способен оценить эту идею. Мне самому еше предстоит в ней как следует разобраться.
Сэр Генри Холланд за обедом у Эразма сказал:
– Я нахожу книгу трудной для понимания, но допускаю истинность вашей концепции в Общих чертах.
Как ни странно, именно Алфред Уоллес, который, казалось, возражал против всего, что было написано Чарлзом на тему о происхождении человека, за чаем в доме Эразма дал идее пангенезиса самую высокую оценку.
– Я начал читать прямо с главы о пангенезисе, уж очень мне не терпелось. Просто не могу вам не выразить своего восхищения. Так здорово получить в руки объяснение тех трудностей, что всегда не давали мне как следует работать. Вряд ли возможно предложить более совершенное объяснение, а это значит, что я буду не в силах расстаться с вашим.
А потом в Дарвина полетели камни. Виктор Карус, пунктуальный немецкий переводчик, переслал ему свой неблагоприятный приговор: теория слишком сложна. Джордж Бентам, сотрудник Гукера по энциклопедии растений, сказал, что он просто не в состоянии переваривать идею пангенезиса. В одной английской рецензии также содержалась мысль, что эта концепция недоступна для восприятия.
Статья Асы Грея в 'Нейшн' дала американцам представление о том, что Чарлз пытался сформулировать как один из законов природы. В ответ Чарлз с благодарностью писал:
'Пока что пангенезис – это младенец в пеленках, обласканный лишь немногими, кроме своего заботливого родителя. Надеюсь, однако, что ему предстоит долгая жизнь. Вот вам и родительская самонадеянность!'
Наиболее активный творческий поиск в области естественной истории вела в Великобритании группа ученых, в которую входили Чарлз Дарвин, сэр Чарлз Лайель, Джозеф Гукер, Томас Гексли. В последние шесть лет в ту группу входил также и Алфред Уоллес. Чарлз Дарвин прекрасно понимал, что, не будь их рядом, его жизнь как ученого и как человека стала бы бесцветной и ограниченной – не будь этой столь необходимой ему дружбы, конструктивной критики, поощрения и одобрения с их стороны. В определенном смысле они составляли некий эквивалент профессуры колледжа. Еще раньше, в 1844 году, Чарлз говорил: 'Я всегда считал, что все написанное на добрую половину зародилось в голове Лайеля'. То, что они замышляли, о чем рассуждали, было частью их общей работы мысли. Град писем, статей, монографий, распространившихся по всему свету, содержавших научные прозрения и фундаментальные научные понятия, сформировал целое поколение ученых. Все вместе они перевернули мир представлений, изменили способ мышления человека о себе самом и об окружающем его мире, способствовали истреблению предрассудков и предубеждений против тех, кто не разделял ортодоксальных религиозных убеждений, наконец, принесли освобождение от жесткой церковной догмы и всепроникающего контроля церковной иерархии, который распространялся не только на школьную систему образования, прессу и правительственные круги, но и на повседневную жизнь. Теперь появилась надежда на интеллектуальную независимость, индивидуальную свободу от диктаторского засилья церкви. Теперь, когда с человеческой мысли, похоже, скоро спадут оковы мистицизма, она сможет достичь еще невиданных высот. Став хозяином своей судьбы, человек обретет свободу, которая предопределит будущие великие свершения.
Вместе они составляли организацию, общество, хотя специально и не стремились к этому, но, как таковое, они утвердились в мнении других естествоиспытателей. За рубежом к ним относились как к авторитету, обсуждали и изучали их идеи от Санкт-Петербурга на севере до Неаполя на юге. Их переписка, эти пространные письма, в которых они излагали свои научные проблемы, могли бы составить полдюжины первоклассных томов в издании Джона Мэррея.
Судьба собрала их в одно время и в одной стране. Подобно тому как современный мир театра, философии, образования обязан своим возникновением Софоклу, Еврипиду, Сократу и Платону в Афинах, а переворот в живописи XVI века – Микеланджело, Леонардо да Винчи, Лоренцо Медичи и Рафаэлю в Риме и Флоренции, так и зарождение интереса к истории земли и ее обитателей связано с деятельностью этих пяти ученых в Лондоне. Окружение ли сформировало и направило их научные интересы, сами ли они создали друг друга? А может статься, нужда в их деятельности была столь велика, что само время и социальные условия способствовали созданию той основы, на которой в полную силу расцвели их дарования?
Чарлз был убежден, что ни один из них не смог бы выполнить своей столь важной и насущной функции без любви, преданности и постоянной поддержки со стороны остальных. Силу их чувства друг к другу с полным основанием можно назвать любовью. Они всегда боролись друг за друга, сражаясь отважно, даже если это было связано с опасностью. Но никогда они не наносили ударов друг другу, не поддавались чувству ревности, зависти, злобы. Их содружество было спаяно нерушимыми узами.
Для Дарвинов и Веджвудов семейные привязанности оставались неизменными. После смерти Шарлотты, одной из сестер Эммы, другая продала оба их дома. Элизабет всю жизнь страдала от болей в позвоночнике и сочла, что ей легче устроиться в Лондоне.
– Мне кажется, Чарлз, – сказала Эмма, узнав о переезде сестры, – что Элизабет должна окончательно переселиться в Даун. Лондонские нищие утомляют и пугают ее, а в семьдесят пять лет суета большого города просто невыносима. Здесь поблизости продаются дома. Она сможет взять с собой собачку Тони и преданных слуг, а я буду в состоянии позаботиться о ней.
Они подыскали дом с красивой гостиной наверху, удобными спальнями и что было важнее всего для Элизабет – с теплицей; ведь она сама была талантливым садоводом. Вскоре фигура Элизабет в сопровождении Тони замелькала на дорожках сада. Когда она появлялась в Даун-Хаусе, то непременно спрашивала с порога:
– А где Эмма?
Эмма всегда тепло встречала сестру и сразу бросала любые свои занятия. Она устроила дополнительную спальню специально для Элизабет, чтобы сестра могла ужинать и оставаться с ними до утра. Забота и любовь Эммы делали свое дело: Элизабет чувствовала себя теперь гораздо лучше. Все это, безусловно, приносило Чарлзу удовлетворение. Он словно возвращал часть своего долга дяде Джозу. Он методично продвигался вперед в работе над главами 'Человеческие расы' и 'Вторичные половые признаки у животных низших классов'. Занимался по нескольку часов ежедневио, только иногда верхом на Томми выезжал размяться и отдохнуть.
