– Моя голова в порядке, – ответил Лайель, – но о прогулке я мечтаю давно.

Положив рядом с тропинкой пять камешков, Чарлз сказал:

– По-моему, рецензент 'Парфенона', который писал, что вы не даете читателю ясного ответа, был прав.

Напоминание об этой рецензии Лайелю не понравилось.

– Прав, говорите? Вы и Гексли углубились в область непознаваемого…

– ..Поскольку вы обо мне, Гукере и Уоллесе пишете больше, чем о Ламарке, – перебил Чарлз, – читатель несомненно решит, что вы о нас более высокого мнения. И все-таки я думал, что ваше собственное суждение произведет переворот в науке.

И он ногой отбросил один камешек.

– Между прочим, – заметил Лайель, – в отношении изменений биологических организмов я выразил такую уверенность, какой на самом деле не обладаю. Но, может быть, это увеличит число ваших с Гексли сторонников значительнее, чем все старания молодых ученых вроде младшего Леббока: им-то не придется отбрасывать столько укоренившихся, давно привычных представлений.

Чарлз не ожидал, что Лайель так откровенно распишется в своем консерватизме, но обижать друга ему не хотелось. Он предложил вернуться в дом – приближалось время обеда. Мэри и Эмма никак не могли понять, почему их мужья за обедом не спорят о науке, а те старались и виду не показать, что впервые за все время их дружбы между ними возникли серьезные противоречия. После хереса и великолепных сардин, устриц и гренков Эмма подала рыбные кнели, жареную баранью ногу, шпинат с картофелем, пирог и крем.

– Может, постучим на бильярде? – предложил Чарлз. Играли они рассеянно и не испытывали никакого удовольствия, даже когда шары со стуком влетали в лузу.

– Лайель, я вас прекрасно понимаю, – начал Чарлз, как бы извиняясь. Я просто поражаюсь, до чего умело вы подобрали доводы и проанализировали их. Выше всяких похвал глава, где вы прослеживаете развитие речи у человека.

Но Лайеля такое одобрение наполовину не обмануло, тем более что исходило оно от единственного натуралиста, с мнением которого Лайель считался. Он положил бильярдный кий и отчеканил:

– Если я обманул ожидания тех, кто предполагал, что я полностью приму вашу теорию, то меня это ничуть не волнует: я хочу быть до конца последовательным. Как я могу убеждать других принять новое учение в мгновение ока, если сам меняю свои взгляды лишь постепенно? Когда я перечитываю некоторые главы своих 'Основ геологии', то всякий раз нахожу там факты, которые не позволяют мне принять до конца новую доктрину. Для меня в ней не все так просто, поэтому мне несвойственно опасное усердие прозелитов, которые по части веры превосходят своих наставников. Гукер утверждает, что людям не нравится, когда им чересчур уж определенно указывают, в какую научную теорию верить; религия – другое дело, там эта определенность им необходима.

Чарлз уже досадовал на себя: и зачем только он вынудил Лайеля признать, что в своей книге он пошел на компромисс? Он тоже отложил кий и подошел к Лайелю.

– Вы, конечно, не обиделись на меня за мою откровенность? Вы же знаете, что для меня вы были и остаетесь высокочтимым учителем.

Лайель решил, что шутка поможет укрепить возродившуюся доброжелательность:

– А читали вы, как окрестили мою книгу в 'Субботнем обозрении'? 'Трилогия Лайеля о древности человека, льдах и Дарвине'.

Чарлз подлил масла в огонь:

– А эта гнусная статейка о вашей книге и книге Гексли 'Место человека в природе' в 'Атенее'? Оказывается, вы задались целью состарить человечество, а Гексли – превратить его в скопище выродков. Этот писака и понятия не имеет, что такое научное открытие.

Лайель улыбнулся.

– Вы что, считаете рецензентов хищниками, которые истребляют пишущую братию? Регулируют ее численность?

Они рассмеялись. Лайеля больше не угнетало собственное признание в том, что у него не хватило твердости духа пойти до конца, а Чарлза больше не мучила досада оттого, что его друг не смог перебороть свою нерешительность.

И в таком благодушном настроении они вернулись в кабинет.

Сидя в кресле, Чарлз подался вперед, словно желал преодолеть возникшую в их отношениях трещину.

– Вы, кажется, все еще на меня дуетесь. Лайель добродушно улыбнулся.

– Не могу я на вас долго сердиться. Я отношусь к вам так же, как когда-то покойный Джон Генсло. Во многих отношениях вы заменили мне сына и наследника, которых у меня никогда не было. Поэтому я жду от вас лишь полной откровенности.

Чарлз взял из банки, которую он прихватил из передней, щепотку табаку.

– Я все-таки считаю, что, выскажись вы более определенно, это сильно подействовало бы на читателей.

Тут ему в голову пришла забавная мысль и он лукаво спросил:

– А может, вы позволите мне заново написать последнюю главу о предках человека?

– Черта с два! – рявкнул Лайель. – Пишите собственную книгу. Если вам ругань, вызванная 'Происхождением видов', была нипочем, то как-нибудь переживете и ту бурю, которая поднимется, когда вы объявите предком человека обезьяну. И низших животных.

Чарлз встал и принялся расхаживать по кабинету, трогая микроскоп, редкие минералы, колбы с образцами на столе и полках.

– Поймите, я очень хочу – для вашей же пользы, – чтобы вы с полной уверенностью, решительно и определенно заявили, что разные народы не были сотворены независимо друг от друга. Что возникновение человека вообще не могло произойти независимо от окружающего мира, что он развивался подобно прочим живым существам.

Лайель смотрел на него с каменным лицом.

– Это ваша область и ваша обязанность, – подчеркнуто произнес он. Когда-нибудь вам придется взять на себя этот труд.

Возвращаясь из Бекенема, где остановились Лайели, Чарлз снова и снова вспоминал эти споры. Он знал, что события человеческой жизни имеют свойство повторяться. Что стоит ему опубликовать книгу и высказать в ней такой взгляд на происхождение человека, который не соответствует существующим в Европе и Америке представлениям, как эта книга вызовет такое же возмущение и хулу, что и 'Происхождение видов', а самого Чарлза ждет всеобщее осуждение. Но знал он и то, что несомненно напишет такую книгу. Так зачем же ему надо было столь откровенно осуждать Лайеля за то, что тот поступил иначе?

Когда экипаж миновал даунскую церковь и кладбище и медленно начал подниматься по дороге, ведущей к усадьбе Дарвинов, Чарлз уже окончательно решил, что последует совету дяди Джоза 'Исполни свой долг и доверься судьбе'.

Он вернулся к обязанностям судьи, но его редко приглашали в Бромли слушать дела: он все еще был казначеем Даунского клуба друзей. По-прежнему приглашал гостей в Даун-Хаус, с большим удовольствием работал в теплой, влажной оранжерее, где пахло всевозможными цветами и кустарниками, с которыми он экспериментировал. Но писать он не мог совсем, и потому 1863 год показался ему самым тяжелым из всех, им прожитых. Здоровье его окончательно расстроилось. Он уже привык к упадку духа и приступам дурноты, которые сопровождались расстройством желудка, быстрой утомляемостью и бессонницей. Но теперь он был настолько болен, что не мог даже оставаться в кабинете и держать в руках перо.

В начале мая они с Эммой поехали недели на две в Харт-филд – вдруг ему станет лучше от перемены обстановки? Остановились сначала у преподобного Чарлза Лэнгтона, потом у сестры Дарвина Каролины и у Джо Веджвуда. Однако поездка не принесла ему облегчения.

Тем временем Чарлза представили к медали Копли – самой высокой награде в британском ученом мире. Его поддерживали друзья – новые члены Королевского общества, старое поколение ученых было настроено решительно против. Контр-адмирал Роберт Фицрой пустил слух, что Дарвину пришлось, по его