– Вы даете слово, мистер Готфрид, что не забудете вашу Вики? И будете регулярно отправлять корреспонденцию? Ваши письма станут для меня залогом счастливого выздоровления.
– Моя милая, у вас все будет по-новому, интересная, радостная жизнь. Вы увидите теплое море, будете отдыхать в тени пальм и сикомор среди цветов. Конечно, я буду писать вам, конечно же! Но не привязывайтесь к этому. Будьте свободны и наслаждайтесь красотой.
– Ну что ж, будь по-вашему.
Она сняла перчатку и положила ладонь ему на лицо. Потом рука соскользнула и охватила его шею, мягко, с маленькой долей нежности. Она смотрела в его глаза так пристально, что у него застыли зрачки, и сам он вдруг остановился. Город шумел, звенели трамваи, грохотали конки, завыла сирена где-то на фабрике, кричали газетчики; и только они молчали, два молодых существа, и молчание их было подобно совершенству мира.
– Вики… Надень перчатку, холодно…
– Тише, тише! Я слышу, как бьется твое сердце. Пиши мне, Джон, каждый день, все равно что, хоть псалмы Давида. Мне необходимо это, Джон, милый!
Неожиданно повалил снег, крупные мокрые; хлопья; вокзал вмиг изменился, по платформе побежали многочисленные темные слезы, в восторге закричали ребятишки. Вики стояла, все так же улыбаясь, и снег ложился на ее пальто, шерстяную шапочку, русые локоны. Подошли родители, что-то стали говорить, тормошить дочь. Госпожа Холлуорд казалась чем-то взволнованной. Быстрое прощание, прикосновение ее холодных губ и четкий образ в памяти: снег, улыбка и желтые розы в руках.
Джон провел беспокойную ночь. Он был встревожен, расстроен, одинок. Он курил и расхаживал взад и вперед по комнате, потом, разозлившись на себя, на весь мир, бросился в постель и долго лежал с открытыми глазами, уставясь в темноту. Уснул он на рассвете и увидел сон, поразивший его– своей реальностью.
Ему снились безветрие, волнующая тишина, с моря, которое вот-вот откроется за поворотом, не доносится шум прибоя. Небо мрачного серого цвета. Солнца не видно из-за марева, но его жаркое дыхание ощущается на сухих губах. Джон долго шел по тропе, пока не уперся в гранитную стену, за которой – он знал – ему откроется простор. И неожиданно его охватило чувство утраты, он был оглушен им настолько, что не мог пошевелиться, крикнуть или отдать Вики свое дыхание. В испуге, наполовину проснувшись, он разом сел, вглядываясь в молочно-белый рассвет за окном. Потом сварил кофе и долго, укутавшись в плед, сидел, согревая о чашку пальцы. Окончательно Джон пришел в себя только, когда уже разгорелся воскресный день, воздух искрил, но к вечеру повалил все тотже густой, мокрый снег.
Он много работал и писал Вики едва ли не каждый день. Письма, приходившие от нее, он с тревогой неоднократно перечитывал, спрашивая себя, правда ли то, о чем она сообщает', не кроется ли здесь легкого обмана, дабы успокоить его, увести от реального положения дел, истинного состояния ее здоровья.
По субботам Джон посещал родителей Вики. Сидя за шахматами в зеленой гостиной со стариком Холлуордом, он никак не решался завести волнующий его разговор. Холлуорд шумно дышал, держал под языком таблетку, сокрушался о потерянной ладье; Дороти разливала чай; старая кошка лениво лезла на диван. Конечно, говорили о Вики, но все не то, не то, и состояние затерянности настолько овладевало Джоном, он был затоплен им настолько, что дышал с трудом, будто заброшенный в пустыню Египта. Хотелось освободиться, хотелось напиться, опустошить себя, чтобы дать место новой энергии. Часы били десять, он прощался и уходил. По пути домой он заворачивал в какую-нибудь пивную и проводил там часы, взобравшись на высокий табурет. Здесь можно было сидеть, положив локти на стойку, подняв ворот пиджака, лениво поддерживать разговор или мрачно молчать.
Голова становилась тяжелой от алкоголя, но Джону, пожалуй, нравилось такое состояние: напряжение отпускало и мысли текли плавно. Когда он выходил на улицу, возобновлялся снегопад, и сквозь освежающую пелену Джон катил на такси домой.
Миновало Рождество. Дни уже не были такими короткими. После полудня воздух окрашивался фиолетовой дымкой, Ланкастер будто приподнимал свой бархатный испод. Возвращаясь из банка, Джон заходил в магазины дамских товаров, рассматривал стеллажи, уставленные разными вещицами, и его охватывала тихая грусть. В ювелирной лавке он купил золотое колечко с изумрудом, и пока девушка с внешностью инфанты укладывала его в футляр, Джон стоял подле прилавка, заложив руки за спину, и смотрел на улицу, на серые дома, трамваи на перекрестках, женщин, скользящих мимо и сквозь толстое витринное стекло казавшихся гораздо красивее; а на улице опять шел снег. Он поднимал ворот пальто и, засунув руки в карманы, шел по незнакомым переулкам, не разбирая дороги. Однажды он проснулся с пугающим осознанием, что не помнит лица Вики и в ужасе бросился к комоду, где хранился семейный архив. Дрожащими руками Джон вынул фотографию девушки и долго вглядывался в контрастное изображение, с особенной горечью ощущая окружающую его пустоту. Весь день его не покидала мысль, что он в чем-то виноват перед Вики; он возвращался к себе в сумерки пешком; в одной из витрин ему понравился плюшевый пудель, и он купил его. Джон был погружен в себя, затоплен самим собой, чувством растерянности на чужбине, в фантастических краях ветров и опрокинутого неба, в краях, где можно растратить себя без остатка, где грифы в ночную стужу опускаются на пески в самом сердце Африки. Вскрикнул клаксон автомобиля, и Джон в испуге отскочил на тротуар. Он вошел в тускло освещенный подъезд, чертыхнулся, споткнувшись о выбитую плитку. Внутри пахло кошками, старым человеческим жильем, лифт не работал, и усталый, продрогший Джон стал подниматься по лестнице.
Он глотнул портвейна и, не раздеваясь, бросился на постель; лежал, не шевелясь, с открытыми глазами. Подсвеченная фонарями тьма состояла из черных копошащихся точек. Время от времени проезжали машины, и тогда по потолку беззвучно скользила голубая полоса. Джон уснул или думал, что спит, соприкоснувшись с покоем, спустившимся с ледяного неба. Когда в коридоре зазвонил телефон, Джон сел, нашаривая что-то в темноте. Телефон продолжал звонить, и звуки эти почему-то испугали Джона. Он поднялся с постели и потащился в холодный коридор.
Когда он снял трубку, мир внезапно остановился, ненадолго, на миг, но Джон успел почувствовать себя стариком. Узнав голос абонента, он вздрогнул, но постарался держать эмоции под контролем. Растеряный, дрожащий, стоя босиком на холодном полу, он слушал Доротею Холлуорд и молчал. Он удивительно ясно осознал то, что произошло, и отдавал себе отчет в том, что это значит для него.
Закончив разговор, он остановился посреди темной комнаты. За окном – плавный танец снега, непонятно, валит ли он с неба, или поднимается с земли. Джон прижался лбом к стеклу и стоял так долго, что у него затекли ноги. Тогда он схватил брошенный в кресло пиджак и, на ходу одеваясь, ринулся в коридор. В такси было холодно, расплачиваясь с шофером, он обронил перчатку, да так и не поднял. Потом – слезы Доротеи и бледный Холлуорд, держащийся за грудь. Его всегда тяготили обряды такого рода и, вежливо улыбнувшись, он поднялся со стула, забыв что-то сказать, забыв попрощаться, вышел в освещенный парадный, где в открытой двери уже колыхались утренние сумерки.
