Мартелло. Кто это «мы»?

Доннер. Все мы! Бретон! Эрнст! Марсель, Макс, ты, я… Вспомни только, как истошно Пабло кричал, что война сделала искусство бессмысленным, поэтому…

Мартелло. Какой Пабло?

Доннер. Как это: «Какой Пабло»? – Пабло!

Мартелло. Ты имеешь в виду однорукого официанта в «Швейцарском кафе»?

Доннер. Нет, одноногого владельца «Кафе Рюсс», который потерял ногу под Верденом…

Мартелло. Боже, ну и нерасторопным же он был, этот Пабло! Удивительно, как ты умудряешься помнить всех людей, которые поили тебя в долг…

Доннер. Он поил в долг не меня, а тебя, потому что ты тоже был под Верденом.

Mартелло. Да, правда, был.

Доннер. Нет, не был.

Мартелло. Как это не был? Маршрут нашего похода проходил через окрестности Вердена, я это точно помню.

Доннер. Боже, что это был за поход! Ты веселился как сумасшедший, Мартелло.

Мартелло. Да таким я и был, пожалуй.

Доннер. Битчем вел себя не лучше.

Мартелло. Ах да, эта история с конем!

Доннер. Нам, если вдуматься, больше никогда не было так весело…

Мартелло. Но ты же утверждал, что это было отвратительно!

Доннер. Ничего подобного.

Мартелло. Хуже, чем война.

Доннер. В ней-то все и дело. Я должен был остановиться именно тогда. Искусство потеряло всякий смысл.

Мартелло. За исключением искусства абсурда. Пабло никак не мог усвоить этого тонкого различия. Постоянно приходил в бешенство из-за того, что лишился руки…

Доннер. Ноги…

Мартелло. Я вижу его сейчас как живого – по подносу в каждой руке, ругается на чем свет стоит… подожди, что я такое говорю?

Доннер. У него не было ноги.

Мартелло. По подносу в каждой ноге… Ты что, нарочно сбиваешь меня с толку?

Доннер. Он был прав. Он все правильно понимал. Разницы действительно никакой нет. Мы пытались делать вид, что наше антиискусство, полное выкрутасов и разочарования в реальности, чем-то отличается от прежнего искусства, почитавшего разум, историю человечества, логику и прочие допущения. Но для одноногого солдата и для батальона таких же, как он, увечных – одноногих, одноруких, одноглазых, – и то и другое казалось жестокой насмешкой. И тем не менее мы по-прежнему занимаемся все тем же, сидим и измышляем очередной выверт. Но, как ни крути, единственное, что можно сказать в защиту моей скульптуры – это то, что она съедобна.

Мартелло. А в защиту моей – то, что она вызывает улыбку. Как ты ее находишь?

Доннер. Это символ?

Мартелло. Нет, метафора.

Доннер. Почему у нее солома на голове?

Мартелло. Это не солома, а спелая пшеница. Это ее волосы. Я долго выбирал между золотой канителью и спелой пшеницей, но я не знал, где взять канитель, и уже порядком намучился, доставая жемчуг для ее зубов.

Доннер. Зубы вышли похожими на искусственные.

Мартелло. Разумеется, потому что это искусственный жемчуг. Как и рубины, из которых сделаны ее губы. А вот груди тебе понравятся.

Доннер. Да? Они съедобные?

Мартелло. Вообще-то да, но вовсе не предполагалось, что их кто-то будет есть; я просто использовал настоящие фрукты для их изготовления и настоящие лебединые перья для ее лебединой шеи. Не знаю вот только, что делать с ее глазами: звезды здесь будут несколько неуместны… Ты не помнишь, глаза у нее не походили на два черных омута?

Доннер. О ком ты говоришь?

Мартелло. О Софи, разумеется!

Доннер. Ты хочешь сказать мне, что вот этот кошмар– портрет Софи?

Мартелло. В метафорическом смысле.

Доннер. Мартелло, ты скотина!