было солнца, его закрывали облака. Стояла осенняя мозглая погода, когда нет дождя, но воздух все равно сырой, застоявшийся, как в непроветренном погребе.

Дети выбежали во двор, навстречу ему, повисли на нем, потом, схватив за руки, повели в дом, громко радуясь его приходу, спрашивали наперебой о чем-то. И он шел с блаженной улыбкой, не вникая в суть их вопросов, весь отдавшись чувству, охватившему его от встречи с Маринкой и Игорьком, от предстоящей встречи с Аней. Он так и вошел в дом, увлекаемый детьми; и очень желал, чтобы Аня видела эту сцену, видела, как дети рады отцу. К тому же сложилось все очень удачно: вроде бы не сам пришел, а дети привели его к матери. Как тут не дрогнуть очерствевшему сердцу, как не смягчиться!

Но в доме его встретила не Аня, а тетя Маша. Она стояла у стола, приткнутого к окну кухни, одетая довольно необычно: на ней резиновый фартук, рукава кофты закатаны до локтей, в руках большой нож. Если бы не кочаны капусты, сваленные в углу кухни, да не кадка с деревянными обручами, можно было подумать, глядя на суровое лицо тети Маши, что она приготовилась не к засолке капусты, а к встрече с разбойником. Что-то буркнув в ответ на приветствие Уфимцева, она громко застучала ножом — стала шинковать капусту, тело ее затряслось, заколыхалось, задергались руки, заплясали ноги, — она делала вид очень занятого человека и старалась не замечать Уфимцева. И только по одному этому виду тети Маши, по ее поведению Уфимцев понял, что он тут лишний, — тетя Маша всегда была барометром настроения Ани.

Дети потащили его в комнату. Он вошел настороженно, ожидая встретить тут Аню, но Ани не было и здесь. Уфимцев сел на стул, огляделся, убедился, что в комнате осталось все так, как и раньше.

— А где мама? — спросил он.

— А мамы нету, — ответил Игорь, забираясь к нему на колени. — Она в Репьевку уехала. Приедет только завтра.

— Зачем она поехала в Репьевку? — спросил он Маринку, подсевшую к нему.

— На прием и передачу школьного опыта, — ответила Маринка словами, подслушанными у взрослых.

«На прием и передачу», — улыбнулся Уфимцев фразе дочери и тому, как она серьезно произнесла ее. На него вновь нахлынула волна отцовской нежности к детям, он прижал Маринку к себе, подумав при этом, что дети растут, не заметишь, как станут взрослыми. Растут без него... И вновь — в который раз! — накатило раскаяние за свою вину перед Аней.

Он пробыл с детьми два часа, ушел в вечерних сумерках, когда в домах зажглись огни и тишину улицы нарушал лишь редкий брех собак да далекое тарахтенье трактора.

И если встреча с Аней не состоялась, произошла другая, незапланированная встреча, которой он не ждал и не искал. После поездки в Колташи он как-то совсем забыл о Груне, забыл, что она живет в Больших Полянах. Просто ему было не до нее, она осталась где-то в стороне, за пределами, его интересов, словно не было ее в его жизни.

Но когда Груня окликнула его и когда разговаривала с ним, он с удивлением отметил про себя, что вновь волнуется, как и прежде, при виде ее, и тоска, которую он опять обнаружил в ее глазах, вновь смутила его. Видимо, было в Груне что-то такое, что невольно будило воспоминания, будоражило душу. Обескуражила ее просьба, — он подумал, не поведет ли это к новым сплетням, не повлияет ли на сближение с Аней? Но, поразмыслив, дал согласие — нельзя отказать человеку в праве работать. За себя же он теперь был спокоен, а недоброй людской молвы решил не бояться; памятуя пословицу: все минется — правда останется...

В один из пасмурных осенних дней Уфимцев ехал в Шалаши. Карий меринок не спеша шлепал по грязи, не мешал ему думать. А думал он о том, как создать в Шалашах обозно-щепной цех, где бы гнули обод и полозья, делали сани и колеса и другую хозяйственную мелочь, — так было здесь до войны. Еще сохранились бревенчатые мастерские, парильни, круги для гнутья обода, сохранился даже дощатый навес, где стояла механическая пила; самой пилы и движка к ней нет, но достать можно, это дело не сложное. Главное — нет людей, в этом камень преткновения.

Когда между голых вершин деревьев открылась шиферная крыша свинофермы и до Шалашей оставалось не больше полукилометра ему встретилась подвода — в телеге, запряженной парой припотевших лошадей, сидели три мужика. Телега поравнялась, он без труда узнал в них бывших шалашовских колхозников, ныне рабочих лесничества, приезжавших к нему весной по поводу своих заколоченных домов. И бородач Кобельков, который кричал ему, чтобы он не зарился на его дом, был в числе их.

Увидев Уфимцева, бородач, правивший лошадьми, вскричал: «Тпруу-у!» — и первым снял шапку, здороваясь с председателем колхоза.

— Мы к вашей милости, — крикнул он.

Уфимцев придержал мерина, подождал, когда мужики, сойдя с телеги, подойдут к нему.

— В чем дело? — спросил он их грубовато, наперед зная, что других разговоров, как о домах, у них не будет. А тут он не отступит, дома не отдаст. Разве по суду, и то, как повернется дело: дома-то бесхозные уже пятнадцать лет.

— Да вот нарошно ехали к вам, — начал бородач Кобельков, сморкаясь и обтирая ладонью бороду. Уфимцев заметил, что он чем-то смущен, не глядит прямо на него, а все куда-то в сторону. «Чего он так? Уж не за прошлую ли ругань стыдится?» — удивился Уфимцев.

— Говорите, что надо? Только покороче, у меня времени для балачки нет. Если опять о домах...

— Да не о домах, Егор Арсентьевич, — перебил его второй мужик. — Совсем не о домах.

Уфимцев не знал этого мужика, даже не помнил фамилии, просто он запомнился ему по тому, как дотошно толковал в прошлый приезд законы, ссылался на разные статьи и постановления правительства; Уфимцев даже подумал тогда, не переодетый ли это юрист, нанятый домовладельцами, но его разубедили, сказав, что он — коренной шалашовец.

— А в чем тогда?

— Слышали мы, будто вы на зарплату переходите. Ну не то, что зарплата, — мужик помялся немного, — закон вам этого не дозволяет, а, как бы сказать, твердая оплата трудодня. Конечно, исходя из доходов, из соответствующей наличности, но и независимо, — что выработал — тебе твердая ставка. И, как полагается, хлеб для пропитания.

— Кто это вам сказал? — спросил Уфимцев, пораженный таким началом разговора.

— Товарищ Шумаков, председатель нашего Совета, — охотно ответил мужик. — Был у нас на днях, подробно объяснил, что и как и какие на этот счет имеются указания сверху. На вашем колхозе примеры производил. — Мужик замолчал, уставился на председателя, дожидаясь ответа. Ждали ответа и другие мужики. Уфимцев недоумевал, что за нужда пришла им знать об оплате в колхозе.

— Твердой оплаты у нас пока нет, выдаем аванс, — ответил он. — За нынешний год, думаем, обойдется по два рубля. А с нового года перейдем на твердую денежную оплату — три рубля за трудодень.

Мужики обрадованно закивали головами, заулыбались, бородач даже полез пятерней в затылок по старой русской привычке.

— Три рубля — это деньги, парень, — сказал он. — Не скоро найдешь, на полу не валяются.

— Ну-к, что ж? В других местах и не так еще плотят, — возразил младший из мужиков.

— В других местах, — передразнил его бородач. — А тут — дома... Знаешь ли ты, почем рубль ныне стоит?

Мерин нетерпеливо переступал с ноги на ногу, его манило близкое жилье. Уфимцеву тоже не терпелось ехать, не терять зря времени.

— А вам к чему это знать? — не удержался он спросить мужиков.

— Как — к чему? — удивился мужик-законник. — Говорится, рыба ищет где глубже, человек — где лучше.

И тут Уфимцеву пришла в голову мысль, которой он не мог сразу поверить. С трудом сдерживая