восторга, оглянулся на членов правления, сидевших на сцене во втором ряду от стола, чтобы пригласить их порадоваться вместе, и наткнулся на хмурый, отчужденный взгляд Векшина. Векшин тут же отвел глаза, но от Уфимцева не укрылось, что того не очень радовало все происходящее в клубе. Он не стал ломать голову над поведением Векшина — зал все еще шумел, поднял руку, прося тишины.

— Есть еще предложение. Установить звание «Почетный колхозник» и присваивать его лучшим людям нашего колхоза, внесшим существенный вклад своим трудом в его развитие.

— Правильно! Принять! — послышались одобрительные возгласы.

— Если нет возражений, позвольте предложить и первых кандидатов на это почетное звание.

Это были два бывших председателя колхоза: Евдокия Уфимцева и Трофим Позднин, плотник Василий Степанович Микешин, тракторист Никита Сафонов, горючевоз дядя Павел Шипков и только сегодня отправленные на пенсию комбайнер Иван Петрович Коновалов, конюх Архип Сараскин, доярка тетя Соня Пелевина — всего восемь человек.

И опять гремели аплодисменты, опять молодежь скандировала: «Слава!»

Собрание закончилось поздно — был еще концерт, в котором отличились доярки: уж очень складно пели. Колхозники расходились по домам довольные: и дело хорошее сделали, и на людях побывали — себя показали, других посмотрели, отдохнули душой. Завтра опять работа...

Векшин не случайно сидел хмурым на собрании, словно не на празднике находился, а на похоронах. И кажется, не видел жизнерадостных, по-праздничному разодетых своих односельчан, не слышал их восторженных речей, оглушительных аплодисментов. Он уже сто раз покаялся, что пришел сюда и сидит на виду у всех, вместо того, чтобы сказаться больным и лежать дома, не видеть Уфимцева, не видеть, как он командует тут, весело бьет в свои большие ладоши, когда зал гремит аплодисментами, не видеть, как тепло, по-отечески жмут ему руку старики-пенсионеры.

А его, Петра Векшина, никто не вспомнил, никто не упомянул, как будто его уже не существует на белом свете.

Тогда в Колташах с тяжелым сердцем вышел Векшин из парткома. Раздражала мысль, что лопнуло все, к чему он так готовился последние два месяца. Правда, в деле Уфимцева остались заявления его и Васькова, Тетеркина и Афони — Афоню, мужа Дашки, он тоже уговорил подписать заявление в партком, — но все же это не то. Другое дело, когда бы он сам присутствовал на бюро! Петр Ильич еще не потерял дара речи, сумел бы доказать членам бюро, куда ведет колхоз новый председатель и куда он приведет его.

На бюро парткома он теперь не на зерно бы напирал, не на отсутствие заботы о колхозниках, — хотя об этом тоже следовало сказать: недовольны люди! — а на моральное разложение председателя: бросил жену с детьми, разбил семью товарища, живет с беспутной бабенкой Дашкой, за критику его поведения мстит людям: живой пример с Тетеркиным. Да что об этом говорить, когда он с родным братом не посчитался из- за своего неуживчивого характера. Конечно, колхозники волнуются, подают заявления об уходе из колхоза, даже бригадир шалашовской бригады Юшков и тот подал заявление. Какой может быть авторитет перед народом у такого председателя! Пусть члены бюро поговорят с колхозниками, узнают, как они осуждают Уфимцева за развратный образ жизни. «Бабник», «колхозный бугай» — вот какие прозвища они дали председателю.

Петр Ильич, конечно, не оставил бы без внимания и Стенникову. Известно, что Стенникова потворствует Уфимцеву, скрывает его проступки из-за подхалимства. Такая канцелярская крыса не может быть секретарем колхозной партийной организации, — что она видит из окна своей бухгалтерии? Забор да правленческий нужник!

Все дрожало у Векшина внутри от негодования, даже пальцы рук тряслись, когда он подносил их к лицу, чтобы поправить усы. Но он надеялся, и эта надежда переходила в уверенность, что и без него Уфимцеву несдобровать: снимут с работы за все его похождения.

Спускаясь с крыльца, он ненароком посмотрел на ресторан и с раздражением вспомнил, что из-за этого Уфимцева еще ничего не ел с утра.

— Пойдем, пожуем чего-нибудь. Погреемся, — предложил он молчавшему Васькову.

И они загуляли на радостях, что с Уфимцевым теперь будет навсегда покончено.

Лишь на третий день, проснувшись, с трудом вспоминая прошедшее, Векшин отказался от опохмелки, услужливо предложенной хозяином квартиры, где он остановился, выпил два стакана густого чая без сахара и пошел в партком. Ему не терпелось узнать, чем закончилось дело Уфимцева. Но тянуло его в партком не простое любопытство, он надеялся на вероятный разговор с ним Степочкина или Акимова (конечно, лучше Степочкина, чем Акимова) о руководстве колхозом. Поэтому, прежде чем явиться в партком, он зашел в парикмахерскую, постриг волосы, подровнял бородку и усы, попросил попрыскать его цветочным одеколоном, чтобы отбить запах водочного перегара, и только тогда пошел.

Но в парткоме его ждало разочарование: ни Степочкина, ни Акимова на месте не оказалось, они выехали в колхозы. Он пошел было из приемной, но, дойдя до двери, остановился: уйти, не узнав о деле Уфимцева, он не мог. Поколебавшись, постучал к помощнику секретаря, войдя, назвал себя, сказав, что ездил в командировку, сейчас со станции, и якобы кто-то сказал ему, будто видел Уфимцева в парткоме. Но Уфимцева он здесь не нашел. Может, товарищ знает, где тот сейчас?

— Здесь его нет, — ответил помощник. — Вчера был у себя в колхозе. Там Торопов сидит, так что ему не до разъездов.

У Векшина застучало в висках: значит, Уфимцева уже снимают, — иначе зачем бы там находиться Торопову? А он тут водку с Васьковым пьет, время зря проводит, когда надо быть в колхозе.

— А уехать домой тебе просто: ваши машины сегодня с зерном на элеватор должны подойти, вот с ними и. езжай, — подсказал помощник.

Векшин даже не спросил — не об этом думал сейчас, — что за зерно их машины возят из колхоза на элеватор, не стал возвращаться на квартиру за Васьковым, — теперь было не до него.

В небольшом хвосте очереди он разыскал все пять своих машин, по словам шоферов, успевших только- только подъехать. Он с необычной для себя поспешностью, почти с угодничеством поздоровался с шоферами, заглядывал им в глаза, по их поведению пытаясь определить, что делается в колхозе. Ему не терпелось узнать, как обстоит с Уфимцевым, но он решил сдержать себя, не торопить события, не показать шоферам своей заинтересованности. Вместо этого спросил, что за зерно привезли и откуда, спросил так, между прочим, чтобы отвлечь себя от мучившей мысли о событиях в колхозе, о причинах появления там Торопова.

— А вы что, не в курсе? — удивился кто-то из шоферов.

— Наш овес, Петр Ильич, — сказал Николай Коновалов, вынимая пачку болгарских сигарет в красивой упаковке. Шоферы, не скрывая любопытства, потянулись к нему за сигаретами.

— Так ведь мы выполнили все задания полностью, — пришла пора удивиться Векшину. — А овес этот в счет чего?

— Дополнительная поставка, — ответил Николай — Вернулся из Колташей Егор Арсентьевич, собрал собрание, говорит, надо помочь району. Вот и решили: отдать две тысячи пудов овса.

— А Торопов, председатель райсовета, зачем приезжал? — еще не теряя надежды услышать приятную новость, спросил Векшин.

— Так вот за этим и приезжал... по дополнительной поставке. Вчера собрание было, он тоже присутствовал, речь держал.

— Торопов уже уехал, — сказал Иван Лапшин, самый пожилой из шоферов. Он оценивающе, словно снимал пробу, затягивался болгарской сигаретой, морщился, пуская дым в нос, потом разглядывал сигарету, крутя ее перед собой. — Я утром под погрузку машину ставил, видел, как он на «газике» махнул куда-то через Санару.

У Векшина пересохло во рту, он смотрел на спокойно покуривающих шоферов и, кажется, не видел их.

— Ну, а на собрании, кроме хлеба, какой еще разговор был? — спросил он нетерпеливо, уже не таясь