Было, говорят, у мужика трое сыновьев. Ну, дело к старости, приболел он, сам работать не может, позвал их к себе и говорит: «Вот, детки мои милые, даю я каждому из вас по возу зерна, начинайте самостоятельную жизнь. Только чур — через год вернуть мне это зерно полностью». Хорошо. Послушались сыновья отца, взяли по возу зерна, начали самостоятельную жизнь. Долго ли, коротко ли время шло — проходит год, вызывает отец первого сына, спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, его на муку смолол, лепешки пек да с маслом ел, больно вкусные были лепешки! И все съел? — спрашивает отец. Нет, говорит, маненько еще осталось... Ладно. Вызывает он второго сына, спрашивает: а у тебя где зерно? Посеял, отвечает, урожая жду, уродится — верну долг, не беспокойся. Вызывает он третьего сына, опять спрашивает: где зерно? А я, говорит, тятенька, полвоза зерна продал да поросят купил, остатным зерном их кормил. А после свиней продал, три воза зерна купил. И тебе привез, за воротами стоит.

— Слыхал, Максим Арсентьевич, — запылал Кобельков. — Не дурак у мужика третий сынок был. Знал, откуда доходы бывают.

— Давайте, начинайте, — нехотя, сквозь зубы, проговорил Максим. — Хозяева!..

Он повернулся, взял лопату и пошел. Уфимцев смотрел ему вслед. Вся ссутулившаяся фигура Максима — в старом заношенном пиджаке, в лоснящихся на заду брюках и в широких кирзовых сапогах — выражала обиду.

Уфимцеву жалко стало брата, жалко и обидно, что тот не захотел понять его.

«Но нет, каков Векшин!» — снова подумал Уфимцев.

Он поднялся с бревна, скупо кивнул колхозникам, сказав: «Пока», торопливо завел мотоцикл. Подъехав к дороге, остановился на миг, посмотрел в сторону посветлевшего, ставшего близким леса, потом в сторону села, скрытого пригорком, и решительно повернул назад.

«Успею, завтра съезжу, — успокоил он себя. — А сейчас — разыскать Векшина...»

А в лесничество следовало ему попасть непременно сегодня. Не зря тетя Маша бросала эти прозрачные намеки насчет наказов жены. Вчера, перед отъездом на станцию, у них с Аней произошел неприятный для него разговор.

Еще прошлым летом они стали поговаривать о строительстве дома — в селе недоставало квартир. Жить у тети Маши было тесно, неудобно, хотя она и отдала им чистую половину, а сама с дядей Павлом ютилась в передней.

Зимой Уфимцев купил в лесничестве сруб и по санному пути перевез его в село. Сруб стоял в нижнем конце улицы, около пруда. Место нравилось Уфимцеву, и он представлял, как со временем они обживут усадьбу, посадят тополя, черемуху и будут вечерами пить в садочке чай всей семьей.

С приходом весны надлежало ставить сруб на фундамент, крыть крышу, стелить полы, чтобы к зиме перебраться в свой дом. Но за делами да заботами у него так и не нашлось времени подыскать какую- нибудь бродячую артель плотников; поручить это дело колхозной строительной бригаде он постеснялся, да и занята была она неотложными работами. И вот прошла половина лета, а сруб по-прежнему стоял, ждал хозяина. Уже стали темнеть бревна от дождя и солнца, а полянку у сруба, где виделся сад, облюбовали гуси с табунками голенастых выводков.

Вот этот сруб и стал предметом их разговора.

Уже подошла к окнам машина, дети выбежали во двор, и Уфимцев, подхватив чемоданы, направился к двери, когда его остановила Аня.

— Подожди, Георгий. Скажи, лето проходит, а ты о срубе, похоже, забыл?

— Не забыл, времени нет. Ты же видишь, занят...

— Брось отговорки! У тебя нет времени только для семьи... Ты сюда на заработки приехал? Временно?

— Зачем ты так! — обиделся Уфимцев и опустил чемоданы на пол.

— Тогда строй дом, нечего на занятость ссылаться. Хватит с меня жить по чужим квартирам. Ты даже не замечаешь, что дети становятся большими, Маринка в третий класс перешла, Игорьку нынче в школу, — им место надо, уроки учить. А тут еще я со своими тетрадками. Как нам разместиться?

Уфимцев понимал, что жена права. В самом деле, не век же жить у тети Маши.

— Плотников скоро не найдешь... Фу, черт! — выругался он. — Раньше шабашники стаями ходили, а теперь — вымерли, что ли, как мамонты?

— Захочешь — найдешь, — возразила жена. — Сегодня встретила лесничего, его сын в нашей школе учится. Так он говорит: что же ваш муж ко мне не обратится, я бы дал плотников.

— Лесничий? — изумился Уфимцев.

— А что? — Жена подняла голову, взглянула на изменившегося в лице мужа. — Он — не тот человек?

— Да ты знаешь, какие у него плотники? Это же бывшие наши колхозники из Шалашей!

— Ну и что?

— Как что? Они в тяжелое время удрали из колхоза, а теперь я к ним на поклон пойду? Дескать, выручайте, помогите... Никогда этого не будет!

— Ну и живи в этой горнице, — озлилась жена, — а я больше не могу. Уеду вот к маме и останусь там с ребятами на зиму, а ты как хочешь.

Она отвернулась к окну, прижала рукав кофточки к глазам.

— Ну что ты, Аня! — Он подошел, обнял ее, прижал к себе. — Разве я не хочу, чтобы всем нам было лучше? Но нельзя мне этих летунов брать.

— Свою бригаду плотников трогать нельзя, со стороны нанять нельзя, так что же тогда можно? — Она отстранилась от него, встала, поправила волосы. — Хороший человек вошел в наше положение, предложил помощь, а ты...

Уфимцев в отчаянии поморщился, — не знает она, на что толкает его! Лесничий неспроста предложил своих плотников. У них дома остались в Шалашах, по сей день стоят заколоченными, наводя тоску. Так все дело в них. По весне хозяева домов просили разрешения продать их в степь на слом. Уфимцев отказал. Он сказал этим бывшим колхозникам: «Дома ваши, не возражаю, но ломать их, разрушать улицу, не дам. Возвращайтесь и живите, работы в колхозе всем хватит. Ведь почти все шалашовские вернулись домой: и Семечкины и Юшков, и Тулуповы... Или продаете дома колхозу по страховой оценке, иначе их, как бесхозные, сельсовет заберет». Не согласились. Пошумели, покричали и ушли. Особенно надрывался бородач Кобельков — дальний родственник здешнего бригадира. Он кричал: «На мой дом заришься? Не жить тебе в нем, задавит!»

И вот к ним, к этим беглецам, надо теперь ехать, просить их, кланяться.

— Не могу я этих плотников взять, Аня! — повторил Уфимцев. — Нельзя мне с ними дела иметь, стыда перед людьми не оберешься!

— Попроси других, — посоветовала жена. — Съезди к лесничему, поговори, он хороший человек, не откажет... Пойми и ты меня, Георгий, — она подошла, взяла его за борта пиджака, притянула к себе, — ведь третий скоро появится. Надо нам свой угол.

— Ладно, Аня, — согласился Уфимцев. — Поеду... Постараюсь, чтобы к твоему приезду сруб был на фундаменте.

Векшина он дома не застал. Жена его — толстая неопрятная женщина, с заплывшими от сна глазами, — выйдя на крыльцо, сказала, что уехал в Репьевку, в сельсовет на совещание.

Уфимцев выругался с досады и помчался, распугивая кур, по дороге в Репьевку.

Выскочив за село и увидев свой сруб, сиротливо стоящий на голой полянке, испятнанной серо-зеленым