этого?
Но делать нечего. Башкова и Журова пошлю как связь к соседним частям. Если желают перейти, то пусть лучше переходят скорее; двумя мерзавцами меньше будет… А в охранение выставлю более надёжных.
А кто эти «более надёжные»? Голосовский, Диденко, пожалуй, Цибульников… А остальные? Щербина мне определённо не нравится; его брат – также; остальные не то что перебегут, но драться особенно упорно тоже не станут, просто ходу дадут. Придётся самому всю ночь обходить посты.
А ночь тёмная и безлунная. Сырость и роса такая, что трава вся сегодня, как тёмное серебро. Вдали горят высокие фонари Завода и слабо освещено небо над городом.
Керчь. Крепость
Май 1919 г. [33]
Опять крепость. Все мы несём дежурства по дивизиону. Ночью объезжаем верхом все посты. Их много: один у Морских ворот, затем у пристани, у Южных и Северных ворот, у Карантинных ворот, у Минного люнета и у Гауптвахты.
Гауптвахта вся переполнена. Здесь есть и арестованные за буйство и скандалы офицеры, и красные шпионы, и агитаторы, и просто уголовные особо опасные преступники. Ко вторым принадлежит Белоус, Павленко; к последней категории – убийцы семьи Золотарёвых: Стельман, Чудаков и ещё двое.
Дело Золотарёвых – дело кошмарное: целая семья была вырезана самым бесчеловечным образом. Сегодня передано по телефону, чтобы мы повесили этих господ. Они уже знают об ожидающей их участи, но держатся с удивительным достоинством: спокойно, но без вызова. К ним входит Ю. Абашидзе. Его почему-то на гауптвахте все даже любят. Убийцы просят, чтобы их не вязали, но Абашидзе на это замечает, вполне, впрочем, резонно, что рисковать не желает: «А вдруг удерёте? Чёрт вас знает…». Они улыбаются и обещают не удирать.
Внизу у подножия фортов есть полянка – небольшая, уютно покрытая зелёной травкой, с одиноко растущими развесистыми деревьями. Прямо восхитительный уголок, словно предназначенный для пикников. Но сегодня не пикник там будет, а что-то совсем другое… На ветвях одного из деревьев висят пять верёвок. Имеется и табуретка: всё, что нужно. У ствола толпится народ: драгуны, которые будут вешать, много офицеров, охраняющих полянку, священник и просто любопытные солдаты. Их лица, смутно белеющие в наступающих сумерках, выражают любопытство и нетерпение.
Преступников ещё не привели. Впрочем, вот и они. Их только трое: одного – Чудакова – помиловали. Руки их привязаны к туловищу и связаны крепкими тонкими верёвками. Один из них прямо красавец – высокий, статный, с кудрявыми чёрными волосами. «Выходи кто-нибудь!»
Один из убийц, не дожидаясь повторений, смело выходит вперёд. Забраться на табуретку ему нелегко, так как руки связаны; кто-то помогает и подпихивает его вверх, но оказывается, верёвка слишком коротка и от головы до неё остаётся ещё с четверть аршина. Приходится на руках поднять его, чтобы голова была на одном уровне с верёвкой. Он тяжёлый, и это нелегко. Его чуть не роняют, но наконец голова попадает в петлю, и он сам движением головы поправляет верёвку, застрявшую у подбородка. Потом табуретка падает на землю, и человек пять ещё дёргает его вниз, думая, что он скорее задохнётся. Но получается только хуже. Верёвка обрывается, и тело с глухим шумом падает на траву. Кто-то хватает его за верёвку и, волоча по земле, тащит к яме. Но, видно, мы плохие палачи… Жертва ещё не умерла, она хрипит и бьётся, как какая-то рыба: «Если вы не умеете вешать, так… не беритесь… проклятые… только… мучаете даром…»
Все невольно бледнеют. Холодный пот выступает у меня на лбу. Противно, и жалко, и стыдно. Даже Абашидзе, далеко не мягкий, растерялся и приказывает дострелить. Маклаков и Люфт, почти не целясь, поднимают свои винтовки. Два почти одновременных выстрела… Лёгкий синий дымок, брызги мозга и крови… Тело падает на траву; дёргается развороченная голова, кровь с бульканьем и хлюпаньем идёт из горла, потом всё затихает. Пахнет тошнотным запахом крови. Тащат <казнённого> к яме. Тело ещё дёргается, и когда кто-то спихивает его вниз, оно, словно тяжёлый мешок, согнувшись пополам, падает на землю, долгий хрип ещё раз раздаётся из его горла. Но уже никто не обращает внимания, и земля крупными комьями скоро покрывает дёргающееся тело…
Второй разбойник, Стельман, не выдерживает и нервным, прерывающимся голосом протестует:
– Что же это такое? – живого человека в землю закапываете!
– Он уже не живой, – успокаивает его кто-то из драгун.
– Ну, выходи, следующий!
Оба переглядываются, но никто не выходит. Видно, их мужество дрогнуло. Да это и не удивительно! Потом, чуть слышно: «Ну, выходи ты, ведь ты первый резал…» И Стельман выходит. Ему предлагают расстрел вместо повешения. Он отказывается. Происходит какой-то странный кошмарный торг…
– Уверяю вас, что расстрел лучше: раз – и готово.
– А мы настаиваем, чтобы нас повесили.
– Вы же сами видели: драгуны не умеют вешать; только мучение будет.
– Вам приказано вешать, так и вешайте!
…Наконец Стельман устало машет рукой – делайте, мол, как хотите. Не всё ли ему, в сущности, равно?
Темнота уже спустилась и чёрным саваном покрыла полянку. Закончилась сцена из драмы человечества. Театр ужасов, и крови, и смерти. Характерно, что после того, как казнь была совершена, все, как один человек, вынули папиросницы и закурили. Хоть слабый, а всё-таки дурман. Потребность искусственного возбуждения.
Впрочем, уже через полчаса все забыли про казнь, и я сам ужинал с немалым аппетитом.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Бывают кладбища удивительно живописные: старинные могилы чередуются там с великолепными гробницами, художественными памятниками и мавзолеями. Бывают и поэтические кладбища. Там грустные плакучие ивы склоняются к мрамору плит и, словно мистические чёрные зловещие свечи, вырезываются на светлом фоне неба пахучие могильные кипарисы.
Бывают мрачные, страшные склепы, где тяжело давит низкий свод, словно крышка гроба, где тяжело оставаться одному с мертвецами. Но не променяю наше крепостное кладбище ни на Генуэзское Campo Santo, где лучшие гении человечества создавали себе бессмертную славу, ни на простое грустное деревенское кладбище, ни на роскошный склеп. В нём лишь скромные земляные холмики с простыми деревянными крестами. На его скудной глиняной почве, овеваемой со всех сторон суровым морским ветром, не уживаются даже самые неприхотливые кусты. Но сколько в нём простоты и величия!
Словно гигантская каменная шпора, впивается в море узкий крутой мыс. Со всех сторон море, со всех сторон воздух. Его склоны почти отвесны. С одной стороны где-то внизу толпятся домики, копошатся люди, вьётся пыль, дым, словно в муравейнике; дальше море, чудесная голубая бухта, мыс Еникале. С другой – море, необъятное, бесконечное, а над ним небо с беспокойными, рваными, гонимыми ветром облаками.
Керчь. Крепость
Май 1919 г.
Я снова в Карантине. Осада ещё продолжается. Взрыв за взрывом, воронка за воронкой… Уже две трети входов завалены. В воронки на всякий случай загоняются проволочные ежи, и потом всё это ещё засыпается.
Население Карантина мобилизовано и работает. Они прекрасно сознают своё ничтожество и пред сарказмами Львова только опускают голову. Чтобы им показать, как надо работать, мы решаем сделать подземную разведку. Гвардейцы заметили наши приготовления и смотрят недоверчиво. Не верят, что мы рискнём войти в эти дырки, даже проходить около которых они боятся. Но вот всё готово, и мы входим.
Здесь как-то мрачнее, чем в Багерово. Галереи уже и потолок ниже. Меньше длинных прямых галерей, а всё какие-то бесконечные повороты и тупики. Настоящий лабиринт… Находим бочки с селёдками, потом натыкаемся на лошадей. Бедные животные зверски привязаны на слишком короткий недоуздок и
