забыл О ее присутствии и упустил из виду ее участие в этом деле. Увидев, какое действие произвели его слова, он сам испугался и попытался успокоить Мину.
Наш завтрак не походил на обыкновенный завтрак. Мы пытались казаться веселыми и ободрять друг друга, но самой веселой и любезной из нас, казалось, была Мина. По окончании завтрака Ван Хелзинк встал и сказал:
— Теперь, друзья мои, мы приступим к исполнению нашего ужасного плана; скажите мне, все ли вооружены так, как в ту ночь, когда мы впервые проникли в логовище врага; вооружены ли мы против нападения духов и против нападения смертных людей? Если да, то все в порядке. Теперь, госпожа Мина, вы во всяком случае здесь в полной безопасности… до восхода луны; а к тому времени мы вернемся… если нам вообще суждено вернуться! Но прежде чем уйти, я хочу удостовериться в том, что вы вооружены против его нападения. Пока вы были внизу, я приготовил все в вашей комнате и оставил там кое-какие предметы, при виде которых он не посмеет войти. Теперь позвольте защитить вас самих. Этой священной облаткой я касаюсь вашего чела во имя Отца и Сына и…
Послышался страшный стон, от которого у нас замерло сердце. Когда он коснулся облаткой чела Мины, то она обожгла ей кожу, как будто лба коснулись куском раскаленного добела металла. Как только она почувствовала боль, то сейчас же все поняла — ее измученные нервы не выдержали, и она испустила этот ужасный стон. Но дар речи скоро к ней вернулся; не успел заглохнуть отголосок стона, как наступила реакция, и она в отчаянии упала на колени, закрыв лицо своими чудными волосами, точно скрывая струпья проказы на лице. Мина заговорила сквозь рыдания:
— Нечистая! Нечистая! Даже сам Всемогущий избегает меня. Я должна буду носить это позорное клеймо до Страшного суда!
Все умолкли. Я бросился рядом с ней на колени, чувствуя свою беспомощность, и крепко обнял ее. Несколько минут наши печальные сердца бились вместе, в то время как наши друзья плакали, отвернув головы, чтобы скрыть слезы. Наконец, Ван Хелзинк повернулся к нам и произнес таким необыкновенно серьезным тоном, что я понял, что на него нашло в некотором роде вдохновение:
— Быть может, вам и придется носить это клеймо, пока в день Страшного суда сам Бог не разберет, в чем ваша вина. Он это сделает, так как все преступления, совершенные на земле, совершены его детьми, которых Он поселил на ней. О, госпожа Мина, если бы мы только могли быть там в то время, когда это красное клеймо, знак всезнания Господа исчезнет и ваше чело будет таким же ясным как и ваша душа! Клянусь вечностью, клеймо исчезнет, когда Богу будет угодно снять с нас тяжкий крест, который мы несем. До этого же мы будем послушны Его воле и будем нести свой крест, как это делал Его Сын. Кто знает, может быть мы избраны и должны следовать Его приказанию несмотря на удары и стыд, несмотря на кровь и слезы, сомнение и страх и все остальное, чем человек разнится от Бога.
В его словах звучала надежда и успокоение.
Пора было уходить. Я распрощаются с Миной, и этого прощания мы не забудем до самой нашей смерти. Наконец мы вышли.
Я приготовился к одному: если окажется, что Мина до конца жизни останется вампиром, то она не уйдет одинокой в неведомую страну, полную ужасов.
Мы без всяких приключений вошли в Карфакс и нашли все в том же положении, как при нашем первом посещении. Трудно было поверить, что среди такой обыденной обстановки, свидетельствующей о пренебрежении и упадке, могло быть нечто возбуждающее невыразимый ужас, какой мы уже испытали. Если бы мы не были к этому подготовлены и если бы у нас не остались ужасные воспоминания, мы навряд ли продолжали нашу борьбу. В доме мы не нашли никаких бумаг, никаких полезных указаний, а ящики в старой часовне выглядели точно такими, какими мы видели их в последний раз. Когда мы остановились перед доктором Ван Хелзинком, он сказал нам торжественно:
— Мы должны обезвредить эту землю, освященную памятью святых, которую он привез из отдаленного края с такой бесчеловечной целью. Он взял эту землю, потому что она была освящена. Таким образом, мы победим его его же оружием, так как сделаем ее еще более освященной. Она была освящена для людей, теперь мы посвятим ее Богу.
Говоря это, он вынул стамеску и отвертку, и через несколько минут крышка одного из ящиков с шумом отскочила.
Земля пахла сыростью и плесенью, но мы не обращали на это никакого внимания, потому что во все глаза внимательно следили за профессором. Взяв из коробочки освященную облатку, он благоговейно положил ее на землю, покрыл ящик крышкой и завинтил его с нашей помощью.
Мы проделали то же самое со всеми ящиками и затем оставили их, по-видимому, такими же, какими они были раньше; однако в каждом находилась облатка.
Когда мы заперли за собою дверь, профессор сказал:
— Многое уже сделано. Если все остальное будет исполнено так же легко и удачно, то еще до захода солнца лицо госпожи Мины засияет и своей прежней чистоте; с нее исчезнет позорное клеймо.
Проходя по дорого к станции через луг, мы могли видеть фасад нашего дома. Я взглянул пристальней и увидел в окне моей комнаты Мину. Я послал ей рукою привет и кивком головы показал, что наша работа исполнена удачно. Она кивнула мне в знак того, что поняла меня.
Я с глубокой грустью смотрел, как она махала рукой на прощание. Мы с тяжелым сердцем добрались до станции и едва не пропустили поезд, который уже подходил, когда мы выходили на платформу.
Эти строки записаны мною в поезде.
Перед тем как мы добрались до Фенчероуз-стрит, лорд Годалминг сказал мне:
— Мы с Квинси пойдем за слесарем. Лучше, если вы останетесь здесь, так как могут возникнуть некоторые затруднения, а при таких обстоятельствах нам, может быть, не удастся ворваться в покинутый дом. Но вы принадлежите к адвокатскому сословию, которое может поставить вам на вид, что вы хорошо знали, на что шли.
Я возразил, что не обращаю внимания на опасность и даже на свою репутацию, но он продолжал:
— К тому же, чем меньше нас будет, тем меньше на нас будут обращать внимание. Мой титул поможет нам при переговорах со слесарем и при вмешательстве какого-нибудь полисмена. Будет лучше, если вы с Джоном и профессором пойдете в Грин-парк, откуда вы будете наблюдать за домом. Когда увидите, что дверь открыта и слесарь ушел, тогда входите все. Мы будем ожидать и впустим вас в дом.
— Совет хорош! — сказал Ван Хелзинк.
И мы не возражали. Годалминг и Моррис поехали в одном кэбе, а мы в другом. На углу Арлингронской улицы мы оставили кэбы и вошли в Грин-парк. Сердце мое билось при виде дома, в котором заключалась наша последняя надежда. Он стоял мрачный и молчаливый, всеми покинутый, выделяясь среди своих веселых и нарядных соседей. Мы сели на скамейку, не спуская глаз с входных дверей, и закурили сигары, стараясь не обращать на себя внимания прохожих. Минуты в ожидании наших друзей протекали страшно медленно.
Наконец мы увидели экипаж, из которого вышли лорд Годалминг и Моррис, а с козел слез толстый коренастый человек с ящиком. Моррис заплатил кучеру, который поклонился и уехал. Оба поднялись по ступенькам и лорд Годалминг показал, что надо сделать. Рабочий снял пиджак и повесил его на забор, сказав что-то проходившему мимо полисмену. Полисмен утвердительно кивнул головой, слесарь опустился на колени и придвинул к себе инструменты. Порывшись в ящике, он выбрал из него что-то и положил рядом с собой. Затем встал, посмотрел в замочную скважину, подул в нее и, обратившись к предполагаемым хозяевам, сказал им что-то, на что лорд Годалминг ответил с улыбкой, а слесарь взял большую связку ключей, выбрал один ключ и попробовал им открыть дверь. Повертев им немного, он попробовал второй, затем третий. Вдруг дверь широко открылась, и они все трое вошли в дом. Мы сидели молча и возбужденно курили свои сигары; Ван Хелзинк оставался спокойным. Мы тоже успокоились и стали ждать терпеливее, когда увидели, что рабочий со своим инструментом вышел. Он притворил дверь, упершись в нее коленями, пока прилаживал к замку ключ, который он наконец и вручил лорду Годалмингу. Тот вынул кошелек и заплатил ему. Слесарь снял шляпу, взял ящик с инструментами, надел пиджак и ушел; ни одна душа не
