Такое бывало все чаще: в новости это не попадало, но в «Здравайзере» ходили слухи. Иногда похищенных ученых удавалось вернуть, иногда нет. Режим безопасности все время ужесточался.
Сделав уроки, мы с Джимми болтались по торговому центру «Здравайзера», играли в мирные видеоигры и пили благокапучино. В первый раз я сказала Джимми, что «Благочашка» — средоточие зла и мне нельзя это пить, а он меня обсмеял. Во второй раз я сделала над собой усилие, и оказалось, что это ужасно вкусно, и скоро я уже не думала о том, что «Благочашка» — зло.
Однажды Джимми заговорил со мной о Вакулле Прайс. Он сказал, что она — первая девочка, в которую он был влюблен, но когда он захотел, чтобы у них было все серьезно, она сказала, что они могут быть только друзьями. Про это я уже знала, но все равно посочувствовала, а Джимми сказал, что после этого он много недель чувствовал себя как собачья блевотина и до сих пор не пришел в норму.
Потом он спросил, остался ли у меня в плебсвилле бойфренд, и я, сказала, что да — это была неправда, — но что, раз я никак не могу туда вернуться, я решила его забыть. Потому что это лучший выход, когда хочешь кого-нибудь и не можешь его заполучить. Джимми ужасно посочувствовал мне из-за потерянного бойфренда и сжал мне руку. Тогда мне стало стыдно, что я соврала; но о том, что Джимми пожал мне руку, я не жалела.
К этому времени я завела дневник. Все девочки в школе вели дневники, это была такая ретромания: компьютер можно хакнуть, а с бумажным дневником ничего не сделаешь. Я все записывала в дневник. Это было все равно что говорить с другом. Мне и в голову не приходило, что записывать разные вещи может быть опасно: наверное, это показывает, как сильно я уже отпала от вертоградарей. Я держала дневник в шкафу, внутри плюшевого медведя, потому что не хотела, чтобы Люцерна за мной следила. Тут вертоградари были правы: прочтя чьи-нибудь тайные слова, получаешь власть над этим человеком.
Потом в Здравайзеровской средней школе появился новый мальчик. Его звали Гленн. Увидев его, я сразу узнала того самого Гленна, который приходил на рынок «Древо жизни» в Неделю святого Юэлла и которого мы с Амандой водили на встречу с Пилар из-за банки меда. Мне показалось, что он мне едва заметно кивнул — узнал меня? Я надеялась, что нет, а то еще начнет рассказывать, где он меня видел. Что, если ККБ все еще ищет выдуманного Люцерной маньяка-похитителя? Что, если они найдут Зеба из-за меня и он окажется в морозильнике без органов? Это была ужасная мысль.
Но конечно, Гленн ничего не скажет, даже если меня узнает: он же не хочет, чтобы они узнали про Пилар и вертоградарей и про то, что он с ними делал. Что-нибудь незаконное, я не сомневалась: иначе зачем Пилар отослала меня и Аманду? Наверняка для того, чтобы нас от этого оградить.
Гленн ходил в черных футболках и вел себя так, словно ему на всех плевать. Но скоро Джимми начал околачиваться с ним, а со мной проводить все меньше времени.
— Чем ты занимаешься с этим Гленном? — спросила я однажды, когда мы делали уроки на компьютерах в школьной библиотеке.
Джимми ответил, что они просто играют в трехмерные шахматы или в видеоигры по Интернету. У него дома или у Гленна. Порнушку смотрят, подумала я — многие мальчики смотрели и некоторые девочки тоже — и спросила, какие игры. «Нашествие варваров», — сказал он, это про войну. «Кровь и розы» — это как «Монополия», только надо захватывать рынки геноцида и зверств. И «Вымирафон» — это такая викторина про вымерших животных.
— Может, я как-нибудь приду и тоже поиграю, — сказала я, но Джимми не поддержал эту идею. Так что, видно, они и вправду смотрели порнушку.
Потом случилась настоящая беда: пропала мама Джимми. Говорили, что это было не похищение: она сама сбежала. Я подслушала разговор Люцерны с Фрэнком: судя по всему, мама Джимми украла кучу важных данных, так что дом Джимми теперь кишел какабэшниками, как клопами. А Джимми с Брендой такие друзья, сказала Люцерна, что скоро они и к нам нагрянут. Нам, конечно, скрывать нечего. Но все равно приятного мало.
Я тут же послала Джимми сочувственную эсэмэску с вопросом: могу ли я чем-нибудь помочь. Он не был в школе, но прислал мне ответную эсэмэску через несколько дней, потом пришел ко мне домой. Он был в ужасной депрессии. Он сказал: мало того, что его мама сбежала, так еще и ККБ попросила отца помочь в расследовании. Это значит, что его увезли в черном солнцебусе; и теперь две какабэшницы шныряют по дому и не переставая задают дурацкие вопросы. Хуже всего, что мама забрала с собой Убийцу — чтобы выпустить ее на волю в диком лесу. Об этом было в прощальной записке. Но Убийце нельзя в дикий лес, потому что ее там съедят рыськи.
— Ох, Джимми, — сказала я. — Это ужасно.
Я обняла его и стала утешать: он вроде как плакал. Я тоже заплакала, и мы стали гладить друг друга — осторожно, как будто у нас обоих переломаны руки или мы оба больны, а потом скользнули в мою кровать, все еще вцепившись друг в друга, как утопающие, и стали целоваться. Я чувствовала, что помогаю Джимми, а он в то же время помогает мне. Это было как праздник у вертоградарей — когда мы все делали особенным образом в честь чего-нибудь. Да, вот как это было:
— Я не хочу сделать тебе больно, — сказал Джимми.
«Ох, Джимми, — подумала я. — Я окутываю тебя Светом».
42
После первого раза я была так счастлива, как будто пела. Не грустную песню, а как птицы поют. Мне так хорошо было в постели с Джимми, так спокойно, когда он меня обнимал, и я не переставала удивляться, как шелковисто и скользко трется одно тело о другое. Адам Первый говорил, что у тела своя мудрость; он говорил про иммунную систему, но это правильно и в другом смысле тоже. Эта мудрость похожа не только на пение, она еще похожа на танец, только лучше. Я была влюблена в Джимми, и мне нужно было верить, что он меня тоже любит.
Я записала в дневнике: «ДЖИММИ». Подчеркнула красным и нарисовала красное сердечко. Я все еще не слишком доверяла письменам и потому не стала записывать все, что происходит, но после каждого секса рисовала сердечко и закрашивала его.
Мне хотелось позвонить Аманде и поделиться с ней, хоть она и говорила когда-то, что рассказы про чужой секс — еще скучнее, чем пересказы чужих снов. Но когда я пошла в шкаф и вытащила плюшевого тигра, фиолетового телефона в нем не оказалось.
Я вся похолодела. Дневник был по-прежнему в медведе, где я его спрятала. А телефона не было.
Тут ко мне в комнату зашла Люцерна. Она спросила: разве я не знаю, что любой телефон внутри охраняемого поселка должен быть зарегистрирован, чтобы люди не могли звонить и выдавать промышленные секреты? Иметь незарегистрированный телефон — преступление, и ККБ отслеживает такие телефоны. Неужели я этого не знаю?
Я помотала головой.
— А они могут определить, кому звонили?
Она сказала, что они могут проследить номер, и тогда обоим — тому, кто звонил, и тому, кому звонили, — мало не покажется. Она не сказала «мало не покажется», она сказала «будет иметь серьезные последствия».
Потом она сказала: хоть я и считаю ее плохой матерью и не скрываю этого, она всегда обо мне заботится, для моего же блага. Например, если она случайно найдет фиолетовый телефон, по которому в последнее время много звонили, она может послать на тот номер, куда звонили, эсэмэску: «Выбрось телефон!» Так что, даже если ККБ найдет тот второй телефон, он будет в мусорном ящике. А она сама избавится от фиолетового телефона. А теперь она едет играть в гольф и надеется, что я хорошенько обдумаю все ее слова.
Я очень хорошо подумала. Я подумала: «Люцерна вылезла вон из кожи, чтобы спасти Аманду. Значит, она знала, кому я звоню. Но она ненавидит Аманду. Значит, на самом деле она хотела спасти Зеба:
