не видывали. Я взбежал по откосу на холм, с которого хорошо просматривалось море, и углядел вдали что- то белое, но ослабевшее зрение не позволило разобрать, паруса это или просто низкий туман, часто застилающий воду при здешней жаре. Однако позже, к полудню, начали вырисовываться очертания парусов, и сердце мое бешено заколотилось в груди — похоже, корабли были христианские, поскольку символ, украшавший величественный прямоугольник паруса на первом из них, самом большом, весьма напоминал огромный алый крест. И если так, то к нам плыли мои единоверцы, а значит — честные люди. Уже празднуя свое спасение, я рухнул на колени и возблагодарил Пречистую Деву, святого Луку и всех прочих святых. Затем помчался туда, где хранились в земле кости фрая Жорди из Монсеррата вместе с рогом единорога, и в лихорадочной спешке выкопал мешок, ломая ногти и молясь как одержимый. Не хватало никаких слов, чтобы выразить всю признательность Господу Богу за то, что выручил меня из беды и послал христианских мореплавателей туда, откуда я уж и не чаял выбраться живым. Подхватив кости, я спустился к кромке воды. Корабли подошли уже так близко, что можно было различить матросов, прильнувших к высоким бортам и суетящихся на полубаке. Всего я насчитал четыре корабля, из тех что зовутся каравеллами, причем передний несколько превосходил размерами остальные. И направлялись они прямиком к нам. Несметную толпу негров, собравшихся на песчаном берегу, до сих пор кричавших и махавших руками, по мере приближения каравелл охватывала робость — надо полагать, привычные им мавританские суда были и сами по себе меньше, и оснащены скромнее. Поэтому негры постепенно отходили от моря, а особо трусливые даже побежали прятаться в лес. В итоге я остался у прибоя один со своим мешком костей на плече и попытался было махать свободной рукой, чтобы подать сигнал морякам, — все время забывал, что у меня ее нет. Взметнулся пустой рукав, и узел на его конце шлепнул меня по лицу. Вопреки здравому смыслу я вдруг устыдился того, что предстану перед единоверцами калекой, но вскоре неловкость рассеялась, вытесненная переполнявшей меня радостью. Я принялся бегать туда-сюда вдоль линии прибоя с отчаянными воплями — должно быть, слышавшие меня решили, будто я рехнулся и впал в безумие. Корабли тем временем приближались своим мерным ходом, и наконец бросили якоря в четырех арбалетных выстрелах от песчаного берега, и спустили на воду шлюпки, полные вооруженных стрелков, среди которых мелькали несколько бомбардиров с мортирами. Шлюпки подошли на веслах к тому месту, где я стоял, и до меня донеслись громкие голоса, вопрошающие, кто я такой. Бросившись прямо в воду, я стал, рыдая, обнимать тех, что высадились первыми, целовать кресты и медальоны, висевшие у них на шеях. Поначалу я принял коренастых смуглых стрелков за кастильцев, но после выяснилось, что они португальцы. Командовал ими помощник капитана по имени Жоан Альфоншу ди Авейруш. Он долго беседовал со мной на берегу, выспрашивая, как я сюда попал. Судя по всему, он был удивлен и раздосадован тем, что встретил кастильца в этих краях. Он то и дело повторял свои вопросы, как будто рассчитывал поймать меня на лжи. Но тут подошел старейшина Амаро, в некотором роде градоначальник Софалы, и Жоан Альфоншу при моем посредничестве вступил с ним в переговоры. Он подарил старейшине несколько ниток бус, зеркальце и еще какие-то мелочи, что тот воспринял как величайшую милость, и оба приступили к обсуждению своих дел, потратив на это добрых два часа. Местные жители притащили солонины для гостей и уже не удивлялись светлой коже христиан, поскольку свыклись с моей наружностью и быстро сообразили, что к ним пожаловали мои соотечественники. Потом все тот же помощник капитана велел двум стрелкам переправить меня на корабль Бартоломеу Диаша[18]. Они усадили меня в маленькую шлюпку и принялись грести что есть мочи — к тому времени поднялись волны, весьма затруднявшие путь.

Наконец мы достигли каравеллы, носившей имя „Пресвятая Троица“. Сверху нам сбросили трап, и с чужой помощью я сумел его одолеть. На борту матросы ходили босиком и чуть ли не нагишом, лишь десять-двенадцать стрелков носили сорочки и обувь. Среди них выделялся солидный муж, годами постарше прочих, с аккуратно подстриженной бородкой, благопристойно облаченный в легкий камзол, — судя по всему, адмирал этой флотилии. Так и оказалось; вскоре я узнал, что зовут его Бартоломеу Диаш. Когда один из моих провожатых доложил, кто я такой, откуда взялся и почему жил среди чернокожих в Софале, адмирал скривился, словно услышанное пришлось ему не по вкусу. Немного подумав, он приказал тем двоим возвращаться на берег, а меня оставить на корабле. Затем подошел ко мне и, обратившись на кастильском языке, пригласил в свою каюту. На удивление просторная, с двумя задраенными иллюминаторами над поверхностью воды, адмиральская каюта располагалась под кормовой надстройкой. Хозяин предложил мне сесть и начал в мельчайших подробностях допытываться, как меня занесло в такую даль, какова цель моих странствий и чьи это бренные останки лежат у меня в мешке. (В мешок уже не раз заглядывали Жоан Альфоншу и его товарищи; будучи по характеру людьми суеверными, при виде его содержимого они тотчас же с содроганием возвращали мне мое имущество.) Никто так и не заметил, что помимо крупных костей и черепа фрая Жорди там притаился еще и рог единорога, и я на протяжении всего путешествия предусмотрительно молчал о нем, ибо не хотел, чтобы сокровище, добытое ценой стольких трудов и человеческих жизней, досталось португальскому королю.

Бартоломеу Диаш расспрашивал о моей родине и о многом другом до самого вечера, когда, уже в темноте, вернулись с берега шлюпки, нагруженные тюками с разнообразным товаром, купленным в Софале. На корабле зажгли фонари, и при их свете экипаж поужинал сухими галетами, вяленым мясом и салом. Мне выдали такой же паек, как и всем матросам, среди которых я сидел, ловя на себе любопытные взгляды. Но поскольку Бартоломеу Диаш распорядился, чтобы никто со мной не заговаривал, они принялись болтать между собою на своем португальском языке — я понимал почти половину их речей, — старательно делая вид, будто меня здесь нет. От моего же внимания не укрылись следы кнута на спинах многих матросов, их длинные бороды и отросшие волосы, как и иные признаки неблагополучной судьбы. Впоследствии я узнал, что это и в самом деле осужденные из королевских тюрем, вызвавшиеся, дабы скостить себе срок, плыть в неведомые края, куда вольные моряки идти отказывались, опасаясь сгинуть навеки.

После ужина ко мне подошел один из стрелков и отвел в каюту адмирала. Там Бартоломеу Диаш держал совет с Жоаном Альфоншу и еще двоими — то ли помощниками, то ли капитанами других каравелл. Похоже, их весьма обеспокоила встреча со мной, из чего я с уверенностью заключил, что запрет португальцев на морские путешествия дальше страны мавров, о котором мы слышали, когда садились на корабль, идущий в Сафи, по прошествии стольких лет не утратил силы. Один из помощников спросил на своем языке (не подозревая, что я могу его понять), не разумнее ли будет перерезать мне глотку и сбросить труп за борт. Но Бартоломеу осадил его суровым взглядом и ответил, что не подобает так поступать с христианином, который столько выстрадал, служа своему королю. Следует, заключил он, отвезти меня королю Португалии, дабы тот решил мою судьбу, а пока обращаться со мной по-хорошему и выделять паек, положенный рядовому матросу. Остальные охотно согласились; тот, что предлагал меня убить, даже смутился и стал оправдываться: мол, он имел в виду лишь сохранить тайну морских экспедиций, совершаемых по велению португальского монарха. Так, с пятого на десятое, я улавливал обрывки беседы и все больше убеждался, что флотилия эта под строжайшим секретом исследует побережья, куда испокон веков не ступала нога христианина, в поисках источника золота и пряностей. Означенные поиски издавна составляли предмет яростного соперничества между Кастилией и Португалией, притом португальцы нас сильно опережали, оттого и всполошились, обнаружив кастильца так далеко. После совещания меня отвели на ночь в каморку, набитую веревками, кипами пакли и свернутыми парусами, где я устроил себе лучшую постель, в какой мне довелось спать за долгие годы, и, убаюканный мягким покачиванием волн, погрузился в столь глубокий и блаженный сон, что и стреляющая над ухом мортира не смогла бы меня разбудить.

На следующее утро я проснулся поздно. Солнце стояло уже высоко, и корабль резво бежал вперед, подталкиваемый ласковым морским бризом, спешащим на сушу и надувающим попутно наши паруса. Выглянув из своей каморки, я увидел, что мы держим курс на юг и что остальные корабли тоже идут на хорошей скорости, вспенивая воду вокруг себя. Матросы пели песни, занятые каждый своим делом, а адмирал наблюдал за ними с помоста на кормовой надстройке. Казалось, все довольны, что возвращаются домой. Заметив, что я вышел на палубу, адмирал поманил меня к себе и, когда я подошел поцеловать ему руку, сообщил по-кастильски, что меня везут к королю Португалии, который и определит мою дальнейшую участь. А до тех пор я могу свободно передвигаться по судну, запрещается мне лишь спрашивать о чем бы то ни было касательно цели данного путешествия. На любые другие темы беседовать разрешается, рассказывать о себе тоже. Мы еще немного поговорили о том о сем; узнав, что я умею читать и писать, потому как в прошлом был не только оруженосцем, но и летописцем коннетабля кастильского, адмирал очень обрадовался и проникся ко мне уважением. Теперь он смотрел на меня с таким изумлением, словно