что чудища эти свирепы и совершенно неукротимы (о чем мы и так знали) и что их твердую шкуру не пробивают ни стрелы, ни копья, поэтому охотиться на них невозможно, а когда единорог разъярен, он без всякой жалости пускает в ход свой мощный рог на морде, которым может выкорчевать небольшое дерево — такова его сила. Узнав, что мы явились из далекой-далекой страны лишь потому, что нашему королю понадобился рог единорога, тонга объявили нас либо глупцами, либо безумцами и добавили, что задача наша невыполнима. Мы им объясняли, что если единорогу привести девственницу, он становится кротким и позволяет отрезать себе рог, но невежественные туземцы смеялись над нами до слез, хлопая себя ладонями по бедрам, точно малые дети. Мы с Андресом де Премио переглянулись, не зная, следует ли обижаться и требовать удовлетворения или же лучше не обращать внимания, как на дергание за волосы и бороды, — ведь эти бесхитростные люди не имеют никакого понятия о законах приличия. Но теперь, вплотную приблизившись к своей цели, мы уже не хотели ни с кем драться, поэтому пропустили насмешки мимо ушей и повторили, что для поимки зверя нам нужна нетронутая девица. Однако в деревне не оказалось ни одной девственницы старше четырнадцати лет, так как по достижении этого возраста они расстаются с невинностью — не в силу собственной распущенности, а согласно традиции. Так уж у них заведено. Что поделаешь, пришлось нам удовольствоваться тринадцатилетней девочкой, впрочем, поскольку негритянки развиваются раньше белых женщин, многие из них в тринадцать обладают куда более пышными формами, чем их светлокожие ровесницы. Словом, мы выразили желание купить тринадцатилетнюю. Туземцы наперебой стали предлагать нам своих дочерей, но цены назначали столь высокие, что мы и не представляли, как будем платить. Здесь за женщин дают коровьи шкуры и мешки зерна, но у нас ничего такого не было, долгое путешествие оставило нас совершенно нищими. Тут пришел человек, видевший, как арбалетчики стреляют, и сказал, что отдаст свою дочь за шесть арбалетов. А у нас после перехода через пустыню из страны мавров меж собой был твердый уговор: ни за что неграм арбалетов не давать и даже стрелять из них не разрешать никому. Ведь мы прекрасно понимали, что вся наша сила и все наше величие — в не виданном в этих краях оружии. По правде сказать, один только Черный Мануэль научился обращаться с арбалетом. Таким образом ему оказывали особую честь за то, что он сделался добрым христианином, приобщился к нашим обычаям и проявлял столь выдающееся трудолюбие, — мы даже подумывали взять его с собой, когда покинем Африку, как своего полноправного товарища.

Итак, выслушав предложение сменять шесть арбалетов на девушку, мы все вместе собрались на совещание, чтобы обсудить наш ответ. После длительных препирательств заключили: столько стрелков погибло, что лишних арбалетов накопилась куча, и никто уже ими не пользуется, более того, многие пришли в негодное состояние, а починить их все равно нечем. В итоге порешили дать за девицу арбалеты, но не шесть, а два. Подозвали продавца и попытались всучить ему два самых плохоньких, но он все твердил, что хочет шесть, да еще пальцем указывал, пройдоха этакий, на лучшие из лучших — видно, глянулись ему приклады, украшенные чеканкой по черненой меди. Мы же стояли на своем: два, и не больше. Торг тянулся почти целый день: отец девушки выставил ее перед нами, без конца ощупывал, раздевал, приглашал нас собственноручно убедиться в ее невинности, точь-в-точь купец, нахваливающий свой товар, разложив его во всей красе по прилавку. В конце концов, уже в сумерках, договорились до цены в три арбалета — тех, что мы сами выберем. Негр удалился довольный (и без единой стрелы, так как боеприпасы сделкой не предусматривались), а мы заполучили девственницу. Звали ее Адина, была она тихая и смешливая и мне показалась хорошенькой на свой африканский лад. Похоже, оставшись одна с нами, она перепугалась, поэтому я отыскал в своем мешке завалявшиеся там желтенькие бусы и вручил ей. Она тотчас заулыбалась и нацепила их на шею. Затем я отдал строжайший приказ: всем без исключения заботиться об Адине, а ежели кто посягнет на ее честь, будет гореть заживо, ибо от нее зависит усмирение единорога, а значит, и успех всего предприятия во славу нашего короля. Все отнеслись к предупреждению серьезно.

Сказано — сделано. На следующее утро мы двинулись дальше на юг в сопровождении двух проводников из племени тонга. Они были следопыты и отлично знали, куда единороги ходят на водопой. Еще до рассвета мы успели пройти две лиги по степи, а вечером устроили привал возле встреченной на пути речки. На ужин наши подстрелили большую антилопу и изжарили ее, приправив душистыми травами из запасов фрая Жорди. Покончив с едой, мы условились сейчас не переходить реку, а здесь же дождаться, пока займется новый день. И только я огласил общее решение, как с севера прилетели три огромные черные птицы, уселись высоко в ветвях ближайшего к нам дерева и долгое время на нас таращились оттуда. Толстыми клювами они напоминали воронов, но то были какие-то другие птицы. Потом они вспорхнули с веток и продолжили свой полет на юг. Мы сочли это добрым знамением и истолковали в том смысле, что через три дня увидим единорога. И в самом деле, три дня спустя посреди равнины вдали показались раскидистые деревья, дающие прекрасную тень. А под деревьями, судя по густым зарослям тростника, протекал ручей. Рядом мы различили три больших пятна, смахивавших на валуны, и еще три пятна поменьше. Однако, когда валуны зашевелились, стало ясно: это животные. Проводники тонга пришли в чрезвычайное возбуждение, принялись размахивать руками в том направлении, повторяя слово, которое на их языке означает „единорог“, и отказались идти дальше.

В небе ослепительно сияло солнце, неподвижный знойный воздух благоухал степными травами и смолой. Я вдруг ощутил такую легкость во всем теле, словно вернулась молодость, давно утраченная в бесконечных изнурительных странствиях. Лишь усилием воли я сдержал слезы, чтобы не уронить себя в глазах юной Адины, стоявшей рядом со мной. Но потом я оглянулся на своих товарищей и заметил, что многие расплакались при виде единорога, ради которого мы столько лет назад покинули Кастилию. Негры же медленно отступали, как будто в страхе перед великим событием.

Я снова пригляделся к единорогам, но они не двигались, замерли на месте, точно как слоны, а рога во лбу видно не было из-за дальности расстояния. Поэтому я велел своим людям идти вперед, растянувшись цепью, чтобы каждый арбалетчик находился в двадцати шагах от товарища и чтобы за каждым следовал негр с запасным арбалетом и стрелами. Когда до единорогов останется примерно два полета стрелы, всем стоять, мы с девочкой приблизимся к ним одни. По моему сигналу подойти на расстояние выстрела, а как укротит девственница чудовище и будет ясно, что оно не намерено сопротивляться, тогда пусть к нам присоединятся двое с топором, дабы отрубить рог. Если же единорог проявит беспокойство, всем стрелять из арбалетов, целясь в живот и за уши, где, судя по нашим наблюдениям за слонами, шкура у зверя наименее прочная.

Уговорившись о порядке действий, мы двинулись вперед, а все негры, что получились лишними, остались позади и с ужасом глядели нам вслед. Юной Адине уже объяснили, что единорог не причинит ей вреда, но она все равно оробела и крепко-накрепко стиснула мою руку. Ее била дрожь, и я принялся утешать бедняжку, нашептывая ей на ухо ласковые слова, смысла которых она не понимала, но улавливала ободряющий тон. Таким манером мы вошли в высокую траву, и у большого дерева, отмечавшего половину пути, цепь облавы остановилась, как я и приказывал. Далее мы с девочкой шагали вдвоем. Теперь уже вполне можно было разобрать, что единственный рог чудища совсем не таков, каким я его представлял и каким его описывал оставшийся в задних рядах фрай Жорди, — то есть не длинный, белый, витой и заостренный, а, напротив, короткий и мощный, формой напоминающий срамный уд и чуть-чуть загнутый кверху. И находился он не во лбу у единорога, а на морде — правду говорили негры тонга.

Почувствовав — возможно, унюхав — наше присутствие, самый крупный и ближайший к нам единорог оторвался от пожирания травы, чуть повернул огромную голову в нашу сторону, пошевелил небольшими, как у лошади, ушами и снова замер. Мы между тем подходили все ближе, и девочка обливалась потом, тряслась, вцепившись в меня мертвой хваткой, а я прикрывался ею, чтобы единорог учуял ее первой и сделался ручным от ее запаха. Меня приводили в восхищение и великолепный рог зверя, точно у неслыханно большого вола, и его короткие ноги-столбы, и громадная тяжелая голова, точно у кабана, одинаковая по ширине и там, где глаза, и там, где нос. А на носу — о, этот могучий рог! И над ним в придачу еще рожок поменьше.

Когда мы очутились менее чем в полете стрелы от единорога, девочка, отвернувшись, чтобы не видеть чудища, не пожелала идти дальше и обхватила мои ноги, пытаясь меня остановить. Она прижималась ко мне с рыданиями и горячими мольбами, которых я не мог разобрать. С пересохшим ртом я пытался на ее языке втолковать ей, что для девственницы единорог безопасен, но пока я подбирал слова, земля содрогнулась от жуткого грохота. Подняв глаза, я увидел, что единорог мчится на нас — вроде бы