потому вызвавшего общее ликование. После еды столы убрали, пришли местные наемные музыканты, и мы стали танцевать — кто генуэзские танцы, кто кастильские — с большим рвением и ко взаимному удовольствию. По такому случаю я был одет в колет пурпурного бархата, короткий черный плащ и черную шляпу, а донья Хосефина красовалась в зеленом вышитом нижнем платье и черном верхнем, притягивая восхищенные взгляды своей непринужденной грацией.

Ночью я лег спать у себя в комнате поверх походного одеяла, не закрывая окна, благо погода стояла теплая. Воздух был напоен ароматом жасмина, растущего во дворике, откуда вдруг донесся невнятный шепот. Я выглянул наружу и увидел, что навестить меня пришла закутанная в покрывала Инесилья. Давненько нам не выпадало возможности уединиться, и я подумал: наверное, из-за того, что Андрес сейчас далеко, она снова удостоила меня посещением. Сперва у меня мелькнула даже мрачная мысль отправить ее восвояси, сказав, что, мол, не желаю служить запасной оглоблей, однако я тут же передумал, рассудив, что гордыня — смертный грех да и спать приятнее в хорошей компании, нежели одному. Так что отпер я дверь, она вошла, как всегда, укрытая с головы до пят и в полном молчании, и разделась, оставшись в прекрасной наготе своей, которую я не столько созерцал глазами, сколько осязал пальцами, никогда прежде не знавшими столь совершенной женской красоты. И легли мы в постель, и обнялись, и предались тому, что заведено между мужчиной и женщиной, со страстью и упоением, а когда закончили, она уснула, положив головку мне на плечо. Я стерег ее сон, слушая биение ее сердца и думая о госпоже моей донье Хосефине. Тут вышла луна, круглая и белая, склонилась к окну, заливая комнату серебристым светом, и увидел я, что лежит в моих объятиях вовсе не Инесилья, но сама донья Хосефина. И поначалу я почувствовал себя самым счастливым из мужчин, когда-либо ходивших по этой земле, однако затем радость сменилась унынием и страхом, потому что, раз возлюбленная моя лишилась целомудрия, то непонятно, как мы теперь станем ловить единорога. Озадаченность моя и тревога прогнали дремоту, и я провел ночь, любуясь моей госпожой, разрываясь между восторгом и отчаянием, наслаждаясь ее тихим дыханием и время от времени осыпая легкими поцелуями ее обнаженные плечи, грудь и шею. В ответ она сладко мурлыкала, словно довольная кошечка. С первыми лучами зари она проснулась и поспешила закрыть лицо, но было поздно. Я сказал ей:

— Донья Хосефина, госпожа сердца моего, ты ангел света, озаривший мою душу.

А она разрыдалась, как малое дитя, и, проливая реки горячих слез, призналась, что влюбилась в меня с первого взгляда еще в Толедо и заставляла Инесилью одалживать ей свои вуали и покрывала, чтобы ходить ко мне. Я отвечал, что тоже принадлежу ей безраздельно, и прочее, что в подобные моменты услады говорят друг другу влюбленные. Мы плакали вместе, и, смешивая наши слезы, обнимались, и в конце концов снова уступили зову природы, а потом попрощались самыми нежными словами.

Когда она ушла, утро уже стояло в разгаре. Я поднялся с кровати, чувствуя, как подгибаются у меня колени, и пошел в соседние комнаты, где расположился фрай Жорди со своим послушником. Они уже проснулись. Я отвел фрая Жорди в сторонку и честно поведал о случившемся и о том, что у нас больше нет приманки для единорога. Он, как мне показалось, не очень-то удивился и даже, вопреки моим ожиданиям, не рассердился, а сказал, что и сам догадывался о нашей с доньей Хосефиной любви и что без толку плакать над пролитым молоком — вместо этого надо отыскать другую девственницу, понадежнее, которая послужит нашим целям.

На следующий день мы по секрету переговорили с Манолито де Вальядолидом, который успел завязать знакомства среди городских сводников, и он отправился к ним с предложением солидного вознаграждения — мы сами, правда, не знали толком, откуда его возьмем, — за настоящую девственницу, не из тех сомнительных девиц, что они обычно подсовывают чересчур доверчивым иноземцам. Сводники бросились на поиски, но ни одной девственницы не обнаружили, потому что мавры, при своих грубых обычаях и при своей похотливой натуре, все как один, от зеленого юнца до дряхлого старца, страстные охотники до женских прелестей; они за деньги покупают невинность бедных девиц, вонзая зубы в еще не созревший плод, так что не успеет у девочки вырасти грудь, как ее уже совращают. О том, чтобы идти через пустыню с семилетним ребенком — единственный надежный вариант, который удалось найти, — не могло быть и речи, так что мы приняли решение искать девственницу в негритянских землях. Фрай Жорди после долгих и основательных размышлений сделал вывод, что сгодится хоть белая, хоть мулатка или вовсе черная — надо только отмыть ее хорошенько да принарядить, и негритянка, если особо не приглядываться, сойдет для дела не хуже испанки. На этом мы если и не совсем успокоились, то по крайней мере смирились и набрались терпения, считая часы до отбытия и мечтая на славу послужить королю. Также было уговорено, что, раз отпала необходимость тащить через пустыню донью Хосефину и ее служанок, женщины останутся ждать нашего возвращения в Марракеше под опекой жены Альдо Манучо. Сам Манучо между тем очень сдружился с фраем Жорди, поскольку, хоть и принадлежал к купеческому сословию, отличался глубокой набожностью. Фрай Жорди каждый день ходил к нему в дом читать мессу, а потом лакомиться деликатесами с кипрским вином, так что Альдо Манучо с радостью согласился взять под свое покровительство женщин, да еще похвалил наше благоразумие. Мы вздохнули с облегчением, и все были довольны, кроме Инесильи, которая извела меня мольбами взять ее с собой, чтобы им с Андресом де Премио не разлучаться. Рассчитывая таким образом еще сильнее разжечь его преданность и усердие, я уступил, несмотря на предчувствие, что женщина принесет нам одни хлопоты и головную боль, как оно впоследствии и вышло.

Тем временем Манолито де Вальядолид свел знакомство с мавром по имени Альсален, приятным в обхождении, еще не женатым, сыном влиятельного лица. Близкие по возрасту и схожие характером, они целые дни проводили вместе, наслаждаясь обществом друге друга. Манолито даже к обеду и ужину не являлся домой, объясняя это тем, что, раз нам все равно ничего не остается, как ждать, он занялся изучением языка мавров и их обычаев, чтобы потом приносить больше пользы на королевской службе — быть может, его назначат посредником в посольских делах, когда мы вернемся в Кастилию. На это я ничего не отвечал, но вот фрай Жорди что-то недовольно ворчал себе под нос, опустив голову, — иной раз я улавливал слова о каком-то содомском грехе. А Паликес подружился с мавританским учителем грамоты, который немного говорил по-кастильски, потому что был родом из окрестностей Гранады, из деревни Ильора, где его отец держал рабов из христиан — они-то и учили его нашему языку. По дружбе он одалживал Паликесу своего раба-мулата, чтобы тот помог ему овладеть негритянской речью, и Паликес делал большие успехи, поскольку, как уже было сказано, обладал редкостным талантом запоминать всякую абракадабру. Правда, его предупредили, что негры разделены на множество племен, которые живут в разных поселениях и областях и в каждой местности свое наречие, так что они и сами, даже будучи одной расы и одного цвета, друг друга порой не понимают. Что, в общем-то, неудивительно, ведь, если подумать, подобное происходит и среди христиан: каталонца плохо понимают в Кастилии, кастильца плохо понимают в Валенсии, а баска не понимают нигде.

Текли дни праздного ожидания, и мы убивали время в турнирах, танцах, пирах и прочих удовольствиях, благопристойных и не очень. Наступил август, и в праздник Вознесения Богородицы мессер Альдо Манучо устроил во дворе своего дома прием для христиан. Все явились в лучших одеждах и украшениях, столы ломились от яств, играли и арабские музыканты и христианские по очереди, много было роздано даров, подношений и милостыни. Я уже не таясь сидел рядом с доньей Хосефиной, и все видели, что мы — пара, о чем и раньше многие догадывались; и полетели сплетни, и зажглись улыбки, и зазвучали поздравления, вогнавшие в краску нас обоих, пошли по кругу шуточки и фривольные куплеты. Я даже порадовался скудости винных запасов, благодаря которой это подтрунивание не перешло границ дозволенного, а следовательно, все остались веселы и довольны.

Неделю спустя на город напал упомянутый выше Альдадари по прозвищу Рыжий с большим числом пеших и конных воинов. Ворота были заперты на засовы, а некоторые безопасности ради и вовсе замурованы изнутри. Люди Мирамамолина вышли на битву, и два войска встретились на близлежащей равнине, где находилось несколько колодцев. Горожане облепили башни и зубцы западной стены, чтобы без риска для себя глазеть на вздымающуюся вдали пыль сражения. Вскоре прискакали гонцы с вестью, что Рыжий разбит и обращен в бегство. Вслед за ними явились и другие, сообщившие о причине его поражения: часть его войска была подкуплена и перешла на сторону противника. Себастьяно Матаччини — с крыши чьего дома я наблюдал за битвой, хоть и не мог ничего разглядеть, кроме тучи пыли на горизонте, — объяснил мне, что подобное коварство характерно для мавров и правитель, затевая войну, никогда не уверен до конца, не продастся ли половина его войска врагу, не поднимут ли против него