взял его под руку, отвел в сторонку и сказал ему следующее:

— Андрес, друг мой, ты остаешься за начальника отряда. Поручаю тебе охрану доньи Хосефины и остальных женщин. Пусть никто не покидает караван-сарая без моего прямого приказа, подписанного моей рукой и для верности скрепленного знаком креста, начертанным поверх моего имени.

Андрес на это молча кивнул, и мы вчетвером отправились в путь с офицером. Сопровождавший нас мавр был обходителен, крепок телом и лицом приятен — не такой смуглый, как его собратья, он выглядел скорее белокожим, но чересчур загорелым от постоянного пребывания на солнце, что неизбежно при военной службе. Он представился нам как Инфарафи, и из разговора, который мы вели по пути при посредничестве Паликеса, я понял, что в его казарме много христианских рыцарей, дружных с ним и желающих с нами познакомиться, однако этикет здешнего двора запрещает им навестить приезжих, пока сам правитель на нас не посмотрит. Верить ли этому, я не знал, но противоречить не стал, дабы не выставить себя мнительным невежей. Впоследствии я выяснил, что мавры не обижаются, когда выказываешь недоверие, а, напротив, воспринимают это как нечто само собой разумеющееся. Дело в том, что к ним вообще, как правило, относятся с подозрением, и трудно сказать, оттого ли это, что они очень лживы и изворотливы, или же, наоборот, они столь лживы и изворотливы как раз потому, что никто им не верит. Что тут из чего на самом деле следует, нипочем не разберешься, хоть целый век с ними проживи.

Как бы там ни было, Инфарафи провел нас через большую площадь, на которой рыночные торговцы устанавливали свои навесы, — потом я узнал, что она называется Джема аль-Фна, что по-арабски означает „средоточие смерти“. Там толпилось великое множество народу, особенно женщин и детей, высыпавших из домов, чтобы поглазеть на иноземцев; они расступались, пропуская нас, и все время смеялись и отпускали замечания на своем немыслимом наречии — хвалили, согласно усердному переводу Паликеса, кто нас самих, кто нашу одежду, а кто коней. Уж не знаю, правда ли он все понимал, или понимал частично, а остальное присочинял, или же понимал-то все, а переводил только хорошее: во всяком случае, мы слышали только лесть и славословия, отчего я весьма приободрился, выпрямился в седле, выпятил грудь и как бы невзначай положил руку на эфес шпаги, откинув назад полу плаща. Искоса я поймал взгляд черных глаз мавританки, опушенных мягкими шелковистыми ресницами, и подумал про себя, что все-таки жизнь этих неверных в сердце Африки не лишена известных удовольствий.

Тем временем мы доехали до высокой красной глинобитной стены без зубцов и амбразур, но охраняемой чернокожими стражниками в белых одеждах, из чего я сделал вывод, что это и есть алькасар и резиденция мавританского правителя. Подбежали черные пажи, чтобы принять у нас лошадей, и мы спешились и прошли вслед за Инфарафи, миновав два прелестных дворика с водоемами, окруженными вазами с благоухающими цветами, в просторный зал, ярко расписанный и богато украшенный, где восседал правитель. В зале находилось два или три десятка человек, на вид придворных, судя по покрою и роскоши костюмов — причем некоторые были одеты не на мавританский манер, а по-христиански, и все вели меж собой чрезвычайно оживленные беседы. Впрочем, едва мы вошли, как воцарилась тишина и все глаза устремились к нам, скорее из любопытства, нежели из строгого следования этикету, коего мавры, будучи людьми темными, придерживаются мало.

Пришло время дать некоторые объяснения, необходимые для понимания этой истории. Марокканский правитель зовется также Мирамамолин, что означает „посланник божий“, и мавры в невежестве своем почитают его за пророка и думают, что он творит чудеса, хотя чудес тех никогда никто не видал, но, будучи людьми наивными и темными, они в это верят, как и в лживые сказки Корана. И утверждают, будто бы божественной избранности Мирамамолина имеется верное доказательство: передние зубы сверху у него расставлены так, что между ними свободно проходит ноготь. А это глупость несусветная, ибо, будь оно правдой, все ослы и многие лошади сошли бы за пророков, и если поразмыслить хорошенько, то верить в подобную чушь — еще и тяжкий грех. Я-то ее излагаю на письме не по легкомыслию своему — ведь как истый христианин я готов принять все, чему учит Церковь, доступно это моему пониманию или нет, — а чтобы наглядно показать, насколько фальшивы лжепророк Магомет и его шарлатанская секта.

Вышло так, что когда мы прибыли в Марракеш, был в королевстве марроканском не один Мирамамолин, а целых три, и все трое жаждали занять трон, и шла между ними война нешуточная. Один из них, по прозванию Рыжий, стоял тогда с большим войском под стенами, планируя напасть на второго, который засел в городе, чье имя было Абдамолик, а прозвище — Птицелов, и вот он-то нас и принимал.

Возраст его я оценил лет в тридцать или чуть меньше, был он высок и статен и добродушным взглядом своим напоминал только что отелившуюся корову. Мне показалось, что он не наделен острым умом, а во всем полагается на своего везира, который ему подсказывает, как в каком случае подобает поступить. Когда гостеприимец объявил мое имя, все присутствовавшие в зале умолкли и обернулись посмотреть на нас, и я ужасно смутился и густо покраснел, однако выученных уроков этикета не позабыл: приблизился к нему (он сидел, раскинувшись на пышных подушках, за неимением кресла, на котором было бы не в пример удобнее), преклонил колено и поцеловал протянутую мне руку, холодную как у покойника. Пусть единственное, но все же какое-никакое сходство с нашим королем Энрике. Затем я протянул ему привезенное с собой письмо от кастильского монарха, он принял его и передал везиру, после чего сделал мне знак подняться, что я тут же исполнил. Довольно долго Мирамамолин расспрашивал меня о путешествии и моих спутниках, а я отвечал со всем старанием через посредничество Паликеса, который рядом со мной усердно выполнял свой долг, не умолкая ни на миг, хотя был малость сконфужен и угрюм — ведь, чтобы предстать перед Мирамамолином, ему пришлось снять головной убор, и теперь он на виду у почтенного собрания сверкал голой лысиной, и солнечные лучи отражались от нее, как от начищенного шлема.

Наконец правитель жестом повелел мне удалиться, я снова поцеловал ему руку, и мы вышли, кланяясь и вежливо пятясь, не смея повернуться к нему спиной, и я справился с этой задачей достойно, а вот Паликес на ходу треснулся головой о колонну, разделявшую дверной проем. Не будь церемония столь торжественной, зрители от души посмеялись бы, однако тут один только Мирамамолин расхохотался до слез, в то время как стоявший подле него везир взирал на него с укором и презрением — по крайней мере так мне показалось.

Везир этот был среднего роста, лет пятидесяти, седой и светлокожий, тонкий как тростинка, с глубокими синими глазами и орлиным носом; во взгляде его, неспокойном и пытливом, тоже сквозило что- то орлиное. Посланный им слуга попросил нас подождать во дворике. Вскоре он вышел к нам и провел нас в какие-то покои, где предложил сесть и угостил орехами и финиками, которые я есть не стал, не доверяя магометанам, зато Паликес без стеснения набил ими рот, что весьма затруднило его работу толмача. Как бы там ни было, в конце концов я понял, что говорил мне везир: желания короля кастильского ему известны и его повелитель Мирамамолин удовлетворил бы их немедленно, если бы не одно существенное затруднение — идти в землю негров наш отряд должен с караваном, а следующий караван отправится только через два месяца. Я ответил, что нам ничего не нужно, кроме проводника, которому мы заплатим из собственных средств, и, получив такового, мы двинемся в путь совершенно довольные и глубоко признательные. Везир же возразил, что пустыня подобна песчаному морю и верблюды суть корабли, это море пересекающие, а погонщики — их капитаны, но помимо того в пустыне бродят племена опасных и злобных разбойников — они будут похуже морских пиратов у берегов Майорки, они сущие демоны и называются туареги. И у этих туарегов уговор с Мирамамолином, что в год через пустыню проходят лишь два каравана и им за немалую мзду разрешают брать воду из некоторых колодцев, — вот и все, ничего не попишешь. Слова его огорчили меня, да и насторожили, и я не знал, что на это ответить, поэтому сказал, что должен посоветоваться со своими людьми. Засим мы попрощались, конюхи привели наших лошадей, и тот же самый слуга, что показывал нам путь, проводил нас к выходу. Везир же сидел и смотрел, как мы удаляемся по двору, пока за нами не закрылись ворота, охраняемые чернокожими стражниками.

Дело было сделано, и мы вернулись в Мамунию, где, как оказалось, царило мирное и веселое