Франческо Фоскари принял нас в огромном зале, где его писари и счетоводы не покладая рук записывали в переплетенные в пергамент книги сведения о грузах гвоздики и корицы, золотых изделий, орехов, благовоний и прочих товаров, какими торговал генуэзец. Сам Фоскари выглядел лет на шестьдесят — орлиный профиль, по-обезьяньи торчащие уши, тощий и росту низенького. Последнее обстоятельство вынуждало его носить туфли на двойной подошве и на флорентийском каблуке, дабы смотреться повыше. Я к тому же заметил, что помощники и слуги старались не подходить к нему близко, а с каждым шагом в его сторону чуть-чуть пригибались, чтобы не слишком над ним возвышаться. Как только я это понял, поневоле и сам немного опустил голову и ссутулил спину, будто находился в помещении с низким потолком, и сохранял сию смиренную позу на протяжении всей аудиенции.
Узнав, кто мы такие, Фоскари проявил радушие и любезность. Он пригласил нас во внутренний дворик, украшенный растениями в кадках, с фонтанчиком посередине, на римский манер, и скрипучими плетеными скамьями — на них мы и уселись. Затем хлопнул в ладоши, и тут же появились служанки, которым он велел подать ледяной шербет — восхитительное угощение, достойное кардинальского стола. Задав несколько вопросов о пройденном нами пути и о наших родных городах, как мне показалось, скорее из вежливости, нежели из искреннего любопытства — подобные беседы ведет любой странник со случайными попутчиками на постоялом дворе, — Фоскари погрузился в задумчивое молчание, отпил из своего кубка и вдруг без лишних церемоний завел речь о главном.
— Найти единорога — задача не из легких, — сказал он. — Мой человек в Сафи, исключительно надежный, который, кстати, уже готовится к вашему прибытию, сообщил мне, что в стране мавров этот зверь не водится, а значит, вам придется отправиться за ним в земли чернокожих. Сделать это можно двумя способами: либо морем, следуя курсом португальских кораблей, тайно бороздящих те широты, либо сушей, через песчаную пустыню. Обе дороги скверные, но морская — большее из двух зол, потому что португальцы ни одно судно не пропускают за Острова Блаженных[11], и если они застигнут вас ниже, то захватят ваш корабль и пустят его ко дну, а вас возьмут в плен или сделают еще что похуже. Знал я несколько человек, которые пытались осуществить подобное, будучи убеждены, что, обогнув Африку, можно морем добраться до богатой Индии. Все их корабли бесследно исчезли вместе с командой. Море вычеркиваем, остается путь через пустыню. И его не многие христиане одолели, но по крайней мере известно, что по другую сторону пустыни находятся земли негров, где, как говорят, есть полноводные реки и высокие деревья и полно крупных зверей. Там обитают львы, слоны, обезьяны и единороги, однако последние особенно упорно избегают человека и прячутся в чаще бескрайних дремучих лесов, кишащих страшными летучими змеями. Там-то и следует искать единорога, если он вам так нужен. Я помогу вам добраться до края пустыни, но не дальше. Так я сказал и королю, когда мы виделись на день святого Михаила, и он согласился. Остальное в ваших руках.
Об этом и о многом другом мессер Франческо говорил прямо и с полной откровенностью, доводя до моего сознания всю сложность нашей миссии и несколько умеряя мое самодовольство, вызванное высочайшим королевским доверием. Под влиянием минутной слабости мелькнула даже в голове моей мысль, что выбрали меня именно по причине моей наивности и неосведомленности, а вовсе не за доблесть и усердие, как я полагал вначале. Впрочем, я благоразумно оставил ее при себе, чтобы не пошли слухи, будто командир малодушно празднует труса аккурат накануне отъезда, каковой намечался через двадцать дней, когда ожидалось прибытие африканского корабля, ежемесячно курсирующего между Сафи и Севильей. На самом деле кораблей было два, они одинаково назывались и одинаково выглядели. Чтобы не терять времени даром, они плыли одновременно, один туда, другой сюда, пересекаясь в открытом море. Уходящий из Севильи корабль вез пшеницу, вино, утварь, каталонские ткани и всякие безделушки, а возвращающийся — медь, индиго, кожу, пряности, каучук, камедь и золото.
Мессер Франческо Фоскари учтиво проводил нас до самой двери и попросил не пускать арбалетчиков в город иначе как по очереди, группами не более пяти человек, дабы не привлекать лишний раз внимание городского совета, хотя тот уже осведомлен об отплытии некой королевской экспедиции. Кроме того, он пригласил нас через два дня, в воскресенье, отобедать с его семьей, что мы сочли величайшей честью для себя. Я поцеловал ему руку на прощание, и он вернулся к своим счетам и торговым сделкам.
Когда настало воскресенье, я облачился в лучшие одежды, что имел с собой, подаренные моим господином коннетаблем, расшитые золотом и отороченные соболем. Донья Хосефина надела зеленое нижнее платье из тонкой парчи и черное верхнее, камчатное, а к нему — прелестный головной убор, сшитый по новой моде, подчеркивающий ее непринужденную грацию и весьма приятный для глаз. Манолито де Вальядолид вырядился в узкий черный колет, ярко-красный короткий плащ, богато отороченный куницей, шляпу набекрень и чулки по французской моде; пудры и благовоний на нем было куда больше, чем подобает мужчине. Для фрая Жорди из Монсеррата наша хозяйка донья Хоакина выкроила и весьма искусно сшила новую рясу из добротной ткани, купленной в Эсихе. Так, небольшой, но пышной процессией мы въехали в Севилью через ворота, называемые Пуэрта-де-ла-Макарена, и направились по главной улице к собору, туда, где возвышалась знаменитая башня. Горожане не расступались перед нами, не высовывались из окон поглазеть на нас и вообще, против моих ожиданий, почти нас не замечали. Только две-три женщины обернулись, отпуская шуточку по поводу чрезмерного благоухания, исходящего от Манолито, но, хотя слова их ничем не напоминали похвалу и отнюдь не ласкали слух, мы прикинулись глухими, решив не затевать пустых ссор в столь знаменательный день, когда мессер Франческо будет великодушно принимать нас как равных.
Наконец мы добрались до дворца, и навстречу нам вышли слуги в ливреях генуэзца, голубых (цвет моря) с золотом (цвет торговли). Они приняли поводья у дам и фрая Жорди, которого в новом одеянии, наверное, приняли за архиепископа, помогли им спешиться и увели наших лошадей в конюшню. Тем временем открылась парадная дверь. Мессер Франческо встречал нас с распростертыми объятиями и сияющей улыбкой. Вслед за ним вышли его супруга, дородная краснощекая матрона, на голову выше мужа и раза в три объемистее, четыре красавца сына и две дочки, не сказать чтоб хорошенькие. Все они были разодеты в парчу и меха, увешаны золотыми цепями и драгоценностями, подчеркивая тем самым, как они польщены нашим посещением, отчего я даже слегка оробел. Правда, позже мне стало казаться, что девицы смотрели на нас так, как смотрят обычно на тех, кто уходит навсегда и без надежды на возвращение, — то ли это выпитое вино настроило меня на меланхолический лад, то ли прорезалась острая наблюдательность человека, познающего, пусть слишком поздно и себе же на беду, потемки чужой души.
Пока готовился обед, мессер Франческо провел нас по всем закоулкам своего дворца, превосходящего роскошью даже королевский алькасар. Мне еще не доводилось видеть столь богатых жилищ. Когда под звон бронзовых колокольчиков перед нами открылись очередные двери, мы очутились в другом внутреннем дворике, куда более уединенном, чем тот, с плетеными креслами, где мы сидели в первый день. Этот дворик был украшен мастерски выполненными картинами, большими гобеленами, серебряной утварью, по потолку окружавшей его галереи вилась арабская лепнина. Посередине раскинулся маленький пруд с постаментом, высеченным из цельного куска белого мрамора, привезенного из Италии, как объяснил нам гостеприимный хозяин. Барельеф на постаменте очень жизненно изображал подвиги божественного Геркулеса. Надо было видеть, как растрогался Манолито, восхищенный такой красотой, как нежно провел он кончиками пальцев от обнаженного плеча Геркулеса вниз к изгибу ягодиц, отчего фрай Жорди слегка поперхнулся и послал мне едва заметную заговорщицкую ухмылку. Из дворика на второй этаж вела изумительная беломраморная лестница, очень широкая; каждую ступень ее украшали валенсийские вазы, меж ними попадались и китайские, тончайшей работы, изящно расписанные павлинами, такими яркими и сверкающими, что глаз не отвести, а также драконами, изрыгающими языки пламени, — казалось, будто они взаправду вот-вот сожгут парчу и бархат, шелка и ленты, струящиеся вокруг.
Не буду останавливаться ни на мозаиках и резной мебели, ни на золотой посуде и приборах, не стану рассказывать ни о легионе слуг, подававших на стол, ни о редкостных и превосходных кушаньях, которыми потчевал нас мессер Франческо, ни о тонких экзотических винах многолетней выдержки, которые мы пили из цветных хрустальных бокалов, изукрашенных затейливой резьбой. Скажу только, что доселе и представить себе не мог жизни в таком довольстве и великолепии, а также что в тот день беззаботного счастья наша удача стояла в зените — впереди нас ждал путь труда и скорби, неизбежный удел рода человеческого.
