способа передвижения и что терпит эти истязания исключительно из преданности королю, ради его блага и пользы, а также из душевной привязанности к моей особе. И я сам не знал, следует ли мне умиляться этим речам или беспокоиться.

Потом мы двинулись дальше и едва ступили на дорогу, ведущую мимо ветряных мельниц — до нас уже доносился аромат свежего тростника, растущего по бегам шумного Гвадалквивира, — как столкнулись с пышной кавалькадой. Возглавлял ее сам алькайд Андухара Педро де Эскавиас, давний друг и почитатель моего господина коннетабля. Я хорошо его знал. Мы были несказанно рады встрече, долго обнимались и обменивались новостями об общих знакомых, подарками и добрыми пожеланиями. Затем из города пришли мулы, навьюченные корзинами со свежевыпеченным хлебом — от одного запаха его румяной корочки текли слюнки. Я велел щедро наделить хлебом солдат, слуг и конюхов, чем привел их в должный восторг. Педро де Эскавиас настаивал, чтобы мы завернули в город отпраздновать встречу и отдохнуть, но я, рассыпавшись в извинениях, отказался, так как солнце стояло высоко и мы могли еще одолеть изрядный отрезок пути. Тогда великодушный дон Педро решил нас проводить и ехал с нами довольно долго, до поворота на Мармолехо, исполняя по дороге гимн собственного сочинения, сложенный им прямо на ходу и рыцарски восхваляющий красоту доньи Хосефины. Она по такому случаю открыла лицо и, мило краснея, принимала стихотворное подношение с нескрываемым удовольствием. Манолито де вальядолид и лекарь Федерико подыгрывали дону Педро на рожке и виуэле, так что получилось целое представление, весьма приятное и занимательное.

Развлекаясь подобным образом, весь остаток дня мы провели в приподнятом настроении. Арбалетчики распевали похабные солдатские куплеты, хулящие мужское достояние нашего короля, и прочие непристойные песенки, коими марать бумагу мне не позволяет стыдливость. Мы и не заметили, как наступил вечер, и уже в темноте достигли окруженного деревнями замка под названием Вилья-дель-Рио. Там я предъявил королевскую пропускную грамоту, и нам тотчас же дали кров, и дрова для очага, и ячмень для коней и мулов.

Через два дня, не отмеченных никакими происшествиями, мы вошли в Кордову, город аристократов и мыслителей, в котором я никогда раньше не бывал. На ночлег мы остановились в монастыре Святого Рафаэля, где настоятелем служил родной брат канцлера, уже осведомленный о нашем приезде. Он принял нас с королевскими почестями и лично проследил, чтобы мы ни в чем не испытывали недостатка. Нас устроили в удобных покоях, затем накормили прекрасным ужином из всевозможных сортов рыбы, фруктов и вин; животным же досталось вдоволь сена и ячменя. Стоит ли говорить, что все мы остались сыты и очень довольны…

После еды мы посетили городской собор мавританской постройки, служивший некогда мечетью, и зрелище это потрясло нас до глубины души. Размере храма превосходили человеческое воображение, уходящие ввысь своды поддерживались бесконечными рядами колонн. Мраморные резные панели и многоцветные мозаики играли сочетаниями сочных красок, и казалось, будто мы находимся в пальмовой роще в предзакатный час, когда последние лучи солнца заливают багрянцем край небосвода. Такое впечатление производил свет, проникающий в собор через разноцветные витражи в окнах.

Когда занялся новый день, фрай Жорди под безупречный аккомпанемент Манолито и Федерико Эстебана отслужил мессу, которую все мы выслушали с величайшим благоговением. Потом мы нагрузили мулов, прихватив с собой в дорогу солидный запас хлеба, только что покинувшего печи, и отправились дальше, по направлению к Севилье. Надо сказать, что дорога на Севилью построена и вымощена маврами, то есть очень хороша и удобна для путников, к тому же кое-где она проходит вдоль берегов спокойного в этих местах Гвадалквивира. Неудивительно, что передвижение по ней обернулось сплошным удовольствием.

Так день за днем мы приближались к Севилье, откуда, согласно предписанному маршруту, должны были отправиться в мавританские земли. Я вез с собой письма короля, канцлера и коннетабля Кастильского и своевременно передавал их тем, кому они предназначались. А в тех местах, куда писем не было, я показывал королевскую пропускную грамоту с красной тесьмой и сургучной печатью, и в мгновение ока перед нами расступалась охрана, распахивались ворота и склонялись головы. Глядя на это, я все тверже убеждался в грядущем успехе, уже чувствовал себя достойным высочайшего монаршего доверия и не приписывал более своего назначения ни капризу Фортуны, ни замыслу Провидения. Впрочем, как и почему эти две силы распоряжаются человеческими судьбами, никому доподлинно не известно.

Некоторое время не происходило ничего такого, что стоило бы здесь описывать, разве что неугомонный Педро Мартинес из Паленсии по кличке Резаный иной раз мутил воду, чем весьма меня раздражал. Однако, заметив, что многие арбалетчики считают его за вожака и слушаются охотнее, чем сержанта Андреса де Премио, я не спешил его строго наказывать, но вместо этого пытался улестить, умаслить и перетянуть на свою сторону. Себе же на беду, как показали дальнейшие события. Резаный вечно всем был недоволен, на все жаловался, а его приспешники с готовностью развешивали уши, поддаваясь его влиянию.

Любовь к донье Хосефине кружила мне голову, и я не упускал случая побыть рядом с ней. Теперь, по прошествии стольких дней, мы даже иногда вступали в разговоры, пусть и не наедине, а неизменно в присутствии фрая Жорди или ее служанок. Я разрывался от желания не оставлять ее ни на минуту круглые сутки, однако позволить себе мог лишь скромное удовольствие совместной трапезы или краткой беседы во время привала. Зато в моей власти было следить за тем, что подают ей к столу, куда ставят ее шатер или навес от солнца, как убирают отведенную ей комнату, — и я на жалел сил, стараясь, чтобы моей донье Хосефине доставалось все самое лучшее. Моя сердечная склонность не укрылась от фрая Жорди, но он воздерживался от каких-либо замечаний, только смотрел с улыбкой то на меня, то на нее и качал головой, будто говоря: „Что тут поделаешь? Такова жизнь“.

И вот однажды, когда мы остановились на ночлег в Эсихе после утомительного жаркого дня, я пошел мыться в мавританские бани, после чего вернулся во дворец графа де Паредес, где нас любезно принимал двоюродный брат магистра ордена Сантьяго. В своей комнате я закрыл окно, чтобы не проникал зной снаружи, и при тусклом свете масляной лампадки, стоящей в стенной нише, начал раздеваться. И вдруг в дверь проскользнула укутанная вуалью тень, почти невидимая в полумраке, в чьих очертаниях я тем не менее угадал прелестные формы Инесильи. Первым делом она подошла к лампадке и потушила ее, затем, когда воцарилась полная тьма, ощупью направилась ко мне, протянув руки. Я обнял и поцеловал ее и посетовал: мол, я постоянно вижу ее с Андресом де Премио и давно утратил надежду, что она снова придет ко мне. Но она, как и в прошлый раз, приложила пальчик к моим губам и молча, но очень ласково подтолкнула меня к кровати. Кровать была хорошая, настоящая, с матрацем и простынями, так что мы удобно расположились на ней и предались тем же усладам, что и раньше, о коих я и сейчас не стану распространяться. Ведь о том, чего требует человеческая природа, человеческие же порядочность и скромность запрещают упоминать вслух или на бумаге.

Так проходил день за днем, и наконец мы достигли окрестностей Севильи. Вдали замаячили мрачные крепостные стены, опоясавшие город, а над ними, словно птичья стая, — россыпь выбеленных плоских крыш, верхушки пальм и кипарисов в садах, кажущихся с такого расстояния игрушечными, и посреди всего этого — устремленный ввысь перст башни, бывшая жемчужина мавританской короны, ныне сияющая в короне испанской. Над городом раскинулись зеленые сады Альхарафе, чьи плодородные земли в изобилии дают сочные апельсины и превосходное оливковое масло. А еще выше, над Альхарафе, — синее небо, чище которого нет на белом свете, расчерченное крыльями лихих коршунов и юрких ласточек. Мне не терпелось посетить Севилью, ведь я никогда раньше не был в столь великом и славном городе, однако я взял себя в руки и перво-наперво занялся делом: мне предстояло устроить свой отряд на постой. Мы нашли приют в Белой Башне — так здесь прозвали владения герцогов де Камараса, — где нам отвели удобные места для ночлега и щедро снабдили всем необходимым: хлебом и вяленым мясом, свежим сеном и ячменем, дровами и прочим. Так приказал в письме король.

Владения эти находились на расстоянии лиги от Севильи. Такова была воля королевского канцлера: он велел нам обосноваться там и не показываться всем отрядом в Севилье, пока в порт не войдет корабль, на котором мы поплывем к африканскому берегу. На следующий день мы с фраем Жорди и его помощником отправились в город в сопровождении герцогского слуги. Он привел нас во дворец, расположенный неподалеку от собора, где жил генуэзский купец Франческо Фоскари, банкир короля и близкий друг его светлости, взявший на себя все расходы и хлопоты по переправлению нашей экспедиции в Африку.