— В таком случае вы, вероятно, ужасно страдаете?

— Да! Да! Да!

Минуту в королевской спальне царила тишина. Потом умирающий заговорил снова:

— Я умираю в отчаянии, это правда, но я умираю отомщенным. Руаяля де Боревера приговорили к смерти, и я надеюсь дожить до минуты, когда мне сообщат, что ему отрубили голову. Он умрет, Флориза тоже умрет. Ах, с какой прекрасной свитой мне предстоит войти в Вечность!

— Отлично, — сказал Нострадамус. — А теперь, сир, вам следует узнать, кто такой Руаяль де Боревер.

— Ну, и кто же он такой? — попытался усмехнуться король, снова садясь в постели.

— Он ваш сын! — бросил Нострадамус, страшный в своем величии.

Генрих II несколько минут выглядел подавленным: у него было столько любовниц, что тот, кто убил его, тот, кого скоро отдадут на растерзание палачу, вполне мог оказаться его незаконным сыном… Он лихорадочно перебирал в уме все свои любовные приключения, всех женщин, которых знал… Он обшарил все уголки памяти… И с особой прозорливостью, которую иногда дает агония, почти мгновенно проанализировав всю свою жизнь, признался самому себе: нет, такого не может быть! И покачал головой.

— Если бы то, что вы сказали, было правдой, это действительно было бы ужасно. Но вы лжете. Кроме моих законных детей, я никогда не знал никакого сына!

На губах Нострадамуса промелькнула слабая улыбка. Он наклонился к королю и, глубоко вздохнув, прошептал имя:

— Мари де Круамар!

По телу короля пробежала дрожь, он протянул вперед руки, словно желая отодвинуть от себя призрак.

— Теперь вспомнили, не правда ли? — с горечью спросил маг.

— Вовсе не я убил эту несчастную! — пробормотал Генрих.

— Знаю. Ее заколол кинжалом ваш брат Франсуа. Убил ее из ревности.

— Да-да… Это было ужасно! Я так часто раскаивался в грехах моей юности! Вот это правда: мы с Франсуа преследовали девушку… Мы приказали заточить ее в Тампль… Вы плачете?

И впрямь, по щекам Нострадамуса потекли обжигающие слезы.

— Почему вы плачете? Кем была для вас эта девушка?

— Она была моей женой! — ответил Нострадамус. Король прочитал на его лице такую мучительную боль, что, как ни близок был к смерти, как ни удалился душой от всего, что составляет человеческую жизнь, не мог не содрогнуться.

— Простите меня! — прошептал он. Нострадамус покачал головой и сказал:

— Руаяль де Боревер — сын Мари де Круамар. Вы поручили наемному убийце по имени Брабан- Брабантец отнести новорожденного палачу, чтобы тот убил незаконного ребенка. Но наемный убийца оказался милосерднее принца!

— Да-да, припоминаю… Это правда! — признался Генрих. — Я часто думал потом об этом ребенке. Я думал, что он умер…

— И тем не менее вы опасались его появления из небытия! И вот он пришел! Сын Мари де Круамар восстал против своего собственного отца, и это я, я сам привел его к вам!

— Против собственного отца? — тяжело дыша, спросил Генрих.

— Против вас!

— Против меня?! Меня?!. Но я же не отец ему! Слава богу, я избавлен хотя бы от чудовищной мысли, что пал от руки собственного сына! А я было заподозрил… Нет, если вы говорите, что Руаяль де Боревер — сын Мари де Круамар, он никак не может быть моим сыном, потому что… потому что ни моему брату, ни мне так и не удалось сломить сопротивления этой девушки…

Нострадамус закрыл лицо руками. Он судорожно сжал лоб, словно мешая мыслям вырваться наружу. В этот момент он услышал позади себя смешок. Обернулся и увидел Джино. Впрочем, ему было не до старичка, он даже не обратил на него внимания. Он чувствовал, что падает в бездонную пропасть. Его сердце выскакивало из груди. Он дрожал всем телом…

И в ту же секунду, когда он осознал, с каким грохотом обрушилось столь тщательно возведенное им за двадцать с лишним лет здание Великой Мести, он понял и другое: то, от чего он дрожит, от чего сердце рвется вон из груди, от чего кружится голова, — это радость.

Радость!

Мари не предала его, не изменила ему!

Он забыл, что Мари давно умерла, он забыл, что Руаяль де Боревер вот-вот погибнет под топором палача, он забыл обо всем на свете. Задыхаясь, глядя на короля пылающим взглядом, он схватил умирающего за руки и хрипло спросил:

— Она не уступила вашим домогательствам?

— Пустите! Мне нечем дышать! — стонал Генрих. — Это конец… Я умираю…

— Одно слово! — хрипел Нострадамус. — Одно только слово!

В угасавшем взгляде короля вспыхнул последний огонек. Он приподнялся, протянул руку к распятию и с просветленным близкой смертью лицом отчетливо произнес:

— Клянусь Богом, перед которым вот-вот предстану, клянусь спасением моей души, что говорю правду: Мари де Круамар умерла незапятнанной. Она не уступила ни мне, ни моему брату. Да будет благословен Господь, давший мне в последнюю минуту это утешение! Прощайте… Супруг Мари де Круамар, я ничем не оскорбил вас… Ребенок Мари де Круамар — не мой сын… Ах, силы небесные, помогите мне! Я…

Король упал на подушки, черты его заострились, лицо застыло навсегда… В душе у Нострадамуса бушевала буря.

«Боже! Но если… если Руаяль де Боревер не его сын… если Мари сопротивлялась до конца… Этот ребенок… Господи! Это дитя, которое я сам отвел на эшафот… Господи, это… это…»

Он не осмеливался! Нет! Он не мог решиться и закончить мысль… Но кто-то рядом ее закончил… Вслух! И этим человеком был Джино!

Старичок подошел к Нострадамусу, тронул его за плечо и сказал:

— Эта мысль, которая тысячу раз приходила тебе в голову и которую ты тысячу раз отгонял от себя, эта мысль верна! Это правда! Руаяль де Боревер — твой сын!

Нострадамус и сам не знал, как очутился в своем замке. У него было смутное ощущение, что там, в королевской спальне, он свалился на ковер, как пьяный. Но почти сразу же, под воздействием какого-то снадобья, влитого ему в рот Джино, пришел в себя. Нострадамус туманно припоминал, что комнату, где скончался Генрих II, наводнили люди, что там собралась целая толпа, что послышался чей-то голос: «Король умер!» — и ему в ответ толпа загремела: «Да здравствует король!»… Потом он оказался за дверью, а затем уже у себя дома.

Боль оглушила его. Он был один. Он хотел побежать на поиски Джино, но сил не было даже на то, чтобы сделать один шаг. Наконец после долгих вздохов, рыданий, неразборчивых криков ему удалось выдавить из себя:

— Джино! Джино!

Старичок сразу же появился. Нострадамусу хотелось накинуться на него с расспросами, но Джино протянул к нему руку, и маг застыл на месте, как пригвожденный к полу. В то же самое мгновение он со смешанным с удивлением испугом заметил, что его слуга странно преобразился. Он вроде бы стал выше ростом, взгляд из привычно насмешливого стал ясным, безмятежным, в нем не светились ни печаль, ни радость, ни какое-либо другое человеческое чувство.

И вдруг Нострадамусу показалось, что где-то когда-то он уже видел это лицо.

— Кто вы? — чуть дыша, спросил он. — Где я видел вас? Как я познакомился с вами?

Джино заговорил. Его обычно пронзительный, резкий голос стал чистым и звучным.

— Нострадамус, — сказал Джино, — ты видел меня двадцать три года назад в подземельях Великой Пирамиды. Я — один из магов — хранителей Загадки. Я — один из тех, кто пытался научить тебя мудрости…