Найдя пристанище у герцога Бургундского, едва-едва поселившись в замке Женапп, дофин написал к королю Арагона, прося прислать ему со специально прибывшим конюхом двух сероголовых соколов, поскольку эти птицы доставляли ему наибольшую радость, а несколько лет спустя, все еще находясь в изгнании и будучи дофином, он выдал в уплату задержанного жалованья пятьсот савойских экю своему сокольничему — «кудеснику сероголовых соколов». Герцог Миланский подарил ему красивого кречета и получил в благодарность трех фландрских соколов.

Все согласны в том, что король предпочитал охоту балам и зрелищам, и мемуаристы, как и иностранные послы, говорили в один голос, что он может, забросив дела, целыми днями носиться по лесам и рыбным ловищам: «На следующий день его величество отъехал на четыре лье от Орлеана и, узнав, что в полях видели большого кабана, вернулся обратно до Плювье, в девяти лье отсюда, где пробыл четыре дня». Сам король не делал из этого тайны: «Я возвращаюсь охотиться на кабанов, пока не прошла их пора, поджидая другой поры, чтобы поохотиться на англичан». На своих собак, борзых или ловчих птиц он никогда не скупился; в один-единственный день были куплены и оплачены дюжина кожаных ошейников для борзых и еще один ошейник — с семью большими серебряными заклепками, покрытыми золотом. В дворцовых счетах месяц за месяцем упоминаются значительные траты на покупку животных — с одной стороны, борзых и кречетов, с другой — зайцев и кабанов. Это был не маленький каприз: королевская охота постоянно держала в боевой готовности многочисленных слуг, псарей, егерей, ответственных за закупки животных и возчиков для их доставки; в 1480 году были потрачены большие деньги, чтобы девять слуг перевезли девять кабанов из Иль-Бушара в замок Плесси. Другие привозили живых зайцев, предназначенных для псовой охоты, лис; однажды привезли «шесть детенышей кабана» для той же цели. Один сержант отправился во Фландрию за соколом, объездчик из конюшен привез еще одного из Монпелье в Амбуаз. В 1469 году некий турский купец разом получил 225 золотых экю за «двадцать пять птиц, соколов и прочих, коих король поместил в свою сокольню для забавы и увеселения».

Этот интерес, вернее, истинную страсть Людовик пронес через всю жизнь. Даже в конце своих дней, больной и усталый, он покупал животных, выпрашивал их, обменивался с дружественными и союзными государями. В декабре 1481 года он писал герцогу Феррары: «Посылаю вам борзую, если она придется вам по нраву, сообщите мне, и я пришлю вам их столько, сколько пожелаете». Получив наследство Маргариты Анжуйской, он послал своего егеря привести к нему всех ее собак. Он регулярно призывал в свои замки «врачей» или «хирургов» для осмотра собак, и это не вызывало удивления, хотя они лечили и его гостей. Такие осмотры не были редкостью. Королевский аптекарь Антуан Шампо получил зимой 1469/70 года деньги за несколько партий снадобий, поставленных как для самого короля, так и для его собак, а один слуга меховщика получил несколько су за отделку их подстилок.

Как сообщает Коммин, «за собаками он отправлял куда угодно: в Испанию — за гончими, в Бретань — за маленькими борзыми и дорогими испанскими борзыми, в Валенсию — за маленькими мохнатыми собачками, за которых он платил дороже, чем их продавали... В Сицилию он специально послал человека приобрести у одного местного чиновника мула и заплатил за него вдвое; в Неаполь послал за лошадьми. Отовсюду ему привозили диких животных: из Берберии — маленьких волков, которые не больше лисы и называются шакалами; в Данию поехали за лосями, которые станом похожи на оленей, но большие, как буйволы, и с короткими мощными рогами, и за северными оленями, станом и мастью похожими на ланей, но с гораздо более ветвистыми рогами, и я видел северного оленя с пятьюдесятью четырьмя рожками. За три пары таких животных он уплатил купцам четыре тысячи пятьсот немецких флоринов»[8].

Свою заботу он проявлял и многими другими способами, еще более странными на взгляд современного человека. Король велел купить двенадцать фунтов воска, чтобы изготовить восковую собаку, которую поднесли в дар, в знак его благочестия, святому Мартину Турскому. В 1469 году он прислал в Нотр-Дам-де-Клери два серебряных обетных дара в виде птиц, а годом позже — еще одного серебряного сокола со щитом с гербом Франции. Ювелир из Тура получил плату за трех птиц, а в Нойоне, в «святом месте», была установлена восковая птица.

Его враги, в первую очередь Тома Базен, а затем Шателен и Жак дю Клерк, говорили, что король Людовик сразу после своего восшествия на престол запретил дворянам охотиться каким бы то ни было способом. Якобы он, «усмиритель и преследователь всех вельмож в своем королевстве», велел отсечь ухо благородному нормандцу, виновному в том, что загнал зайца на собственных землях; он приказал, как говорит Базен, сжечь все сети и охотничьи силки во владениях сеньора де Монморанси, на большом костре, сооруженном на центральной площади, запретив прихожанам оставить даже одну-единственную веревку, чтобы звонить в церковный колокол. Некоторые видели в этом одну из причин, по которым многие дворяне примкнули к Лиге общественного блага. В самом деле, хотя запрет касался лишь представителей третьего сословия и агенты короля должны были конфисковать «всех птиц, собак и прочие приспособления для ловли любыми способами зверей и птиц у всех особ неблагородного сословия, которые ежедневно их используют», дворян все же подвергали разным проверкам, а их права на охоту — серьезным ограничениям.

Дело в том, что королевская охота не была простым развлечением или отдыхом для человека, замученного делами; король не занимался ею в одиночку. Напротив, она имела важное социальное и политическое значение, была способом продемонстрировать особую роскошь, утвердиться перед вассалами и соседями. В начале сентября 1479 года дворецкие уплатили восемнадцати перевозчикам, которые «водили галиот короля» во время двух путешествий из Тура в порт Сен-Косм — на охоту, а потом еще двадцати четырем, нанятым на «большой корабль», чтобы привезти туда и обратно короля и «людей из его общества»; еще две команды, в четырнадцать и тридцать шесть человек, «перевозили собак, коней и кобылиц целый день». То же было в конце месяца. Два десятка корабельщиков и их помощники отвели три королевских корабля из Тура на остров под Рошкарбоном, чтобы охотиться там на лис. Эти выезды на охоту, порой продолжавшиеся по несколько недель, не оставались незамеченными: восемь возчиков трудились целых семьдесят дней, возя с октября 1469 года по март 1470 года палатки, сети и охотничье снаряжение по всем тем местам, где был король, а его ловчие уплатили одному крестьянину за лошадь, которую они убили, «дабы приманить волков, находившихся в лесу Амбуаза». Вечером одного из таких дней три женщины из городка Сен-Мартен подошли к столу, за которым обедал король; он дал каждой по золотому экю.

Людовик считал себя великим охотником и хотел, чтобы об этом знали. Пьеру Дориолю, ставшему его милостью дворянином, канцлером Франции, он определил герб в виде трех птичьих стай; гербом Жана дю Фу стали два сокола, а Тристана Лермита — оленья голова. Оливье, сын одного фландрского слуги по имени Неккер, стал на службе короля Оливье ле Деном [9]. «Сказы» Жака де Брезе, бывшего тогда великим сенешалем Нормандии, — небольшие стихотворения в пятьдесят строк — были написаны во славу Суйяра — «красивого гончего пса» Людовика XI — и Гастона де Лиона, сенешаля Сентонжа. В «Похвале Мадам Французской» (Анне де Боже, дочери короля) того же автора подробно расписывается, как принцесса овладела искусством псовой охоты и умела управлять своими ловчими. Это искусство Брезе, сам большой специалист, в мельчайших подробностях описывает в «Охоте» — поэме в пятьдесят пять строф по десять строк каждая.

Предпочитал ли он общество мещан окружению вельмож? Это утверждают многие современники, а за ними и историки. Миланский посол рассказывает, как король в Туре после мессы уселся за столиком в простой таверне на рыночной площади, под вывеской Святого Мартина. Надо полагать, им руководили как природная склонность (он чувствовал себя там привольнее), так и политический расчет: надо было вызвать к себе уважение и снискать союзников — не в народе, конечно, а среди нотаблей, синдиков, купцов или законников, в чьих руках находились городское управление и финансы: ведь только они могли ввести новые налоги. Поэтому он чаще останавливался у них, в каком-