новое сердце или отторгнет его? Как и у всех других пациентов с трансплантированным сердцем, шансы выжить у нее невелики. Однако они были выше чем если бы ей совсем не делали операцию. В ее случае это была единственная надежда. В то утро в девять пятнадцать Салли Блок увезли в послеоперационную палату, а Питер Галлам получил первую передышку с половины пятого утра. Некоторое время еще будет от ходить наркоз, и он может выпить чашку кофе и немного поразмышлять. Подобные операции изнуряла его.

— Блестящая работа, доктор. — Врач-стажер стоял рядом с ним, все еще находясь под впечатлением от увиденного. Питер, налив себе чашку черного кофе, повернулся к молодому человеку.

— Спасибо. — Питер улыбнулся, подумав, насколько этот юноша похож на его сына. Он был бы безмерно рад, если бы Марк посвятил себя медицине, но у того были другие планы; он хотел заняться бизнесом или юриспруденцией. Его привлекал более широкий мир, чем тот, в котором жил Питер. К тому же за долгие годы сын успел насмотреться, как выкладывается отец, как он переживает смерть каждого своего пациента. Это было не для него. Питер прикрыл глаза, сделал глоток очень крепкого кофе, думая, что, возможно, это и к лучшему. Затем снова обернулся к стажеру.

— Вы впервые видели пересадку сердца?

— Нет, это вторая операция. Первую тоже исполняли вы.

Слово «исполнение» весьма подходило к их работе. Обе пересадки, за которыми наблюдал молодой человек, представляли собой своего рода хирургическое зрелище. До этого ему никогда в жизни не приходилось испытывать такое напряжение и драму в операционной. Наблюдать за ходом операции, выполняемой Питером Галламом, это как смотреть балетный спектакль с участием Нижинского. Он был артистом своего дела.

— Каков, по вашему мнению, будет результат операции?

— Слишком рано говорить об этом. Надеюсь, что все обойдется. — И он, надевая поверх операционного костюма еще один стерильный халат и направляясь в послеоперационную палату, молил Бога, чтобы сказанное им оправдалось. Оставив чашку с кофе снаружи, он тихо подошел к кровати Салли и сел на стул.

Послеоперационная сестра и целая батарея мониторов следили за каждым вздохом Салли, и пока все было в порядке. Опасность может появиться позже.

Только бы все не пошло плохо с самого начала. А такое уже случалось прежде. Но только не в этот раз… не в этот раз… прошу тебя, Боже… не сейчас… не с ней… она так молода… хотя он чувствовал бы то же самое, будь ей не двадцать два, а пятьдесят пять.

Как это не имело значения, когда он потерял жену. Он сидел, глядя на Салли, стараясь не видеть другое лицо… другой случай, который всегда стоял у него перед глазами… Он видел ее, какой она была в последние часы, утратившая желание бороться, потерявшая надежду… Он уже ничего не мог поделать.

Она так и не позволила ему попытаться спасти ее. Что бы он ни говорил, как бы ни старался уговорить ее.

У них был донор. Но она отказалась. В ту ночь он бился головой о стену в ее палате, а затем, сев в автомобиль, помчался с бешеной скоростью домой по пустынной дороге. А когда его остановили за превышение скорости, ему было все равно. Тогда он думал только о ней… и о том, что она ничего не позволила ему сделать. Когда дорожный патруль остановил его, он был настолько не в себе, что его заставили выйти из машины и пройти по прямой. Но он не был пьян, он оцепенел от боли. Они отпустили его, сделав замечание и заставив заплатить приличный штраф. Дома он слонялся из угла в угол, думая о ней, страдая. Ему так не хватало Анны, ее заботы и поддержки. Он не верил, что сможет жить без нее. Тогда даже дети казались ему далекими… все его мысли были только об Анне. Долгие годы совместной жизни она была такой сильной, и только благодаря ей он смог добиться успеха. Она была для него живительным источником.

И вдруг все кончилось. В ту ночь Питер сидел, одинокий и испуганный, как маленький ребенок, а на рассвете внезапно почувствовал непреодолимое желание увидеть ее. Он должен был вернуться к ней… должен еще раз сказать ей… должен рассказать то, о чем никогда не говорил прежде. Он помчался обратно в больницу и тихо проскользнул в ее палату. Отослав медсестру передохнуть, он сел возле нее, нежно взяв ее за руку, отвел прекрасные волосы с бледного лба и стал гладить их, а перед самым рассветом она открыла глаза.

— Питер… — тихо прошептала она.

— Я люблю тебя, Анна.

У него на глаза навернулись слезы, и ему захотелось закричать: «Не уходи!»

Она улыбнулась своей волшебной улыбкой, всегда бередившей его душу, и затем, слегка вздохнув, ушла в мир иной, а он стоял, объятый ужасом, и смотрел на нее. Почему она не стала бороться? Почему она не позволила ему попытаться спасти ее? Почему она не могла воспринять то, что другие принимали от него почти ежедневно? Но сейчас он не мог спокойно смириться с этим. Он стоял, не отводя от нее взгляда, тихо всхлипывая, пока кто-то из коллег не увел его.

Они отвезли его домой и уложили в постель. В течение нескольких недель он делал все машинально. Его существование напоминало жизнь в мрачном подводном царстве, когда ему то и дело приходилось всплывать на поверхность, пока он в конце концов не осознал, как отчаянно дети нуждаются в нем. И постепенно он вернулся в реальный мир, а спустя три недели вновь приступил к работе, но теперь ему постоянно чего-то не хватало. И это нечто означало для него все.

Этим нечто была Анна. Долгое время мысли о ней ни на миг не оставляли его. Ее образ возникал тысячу раз в день, когда он уходил на работу, когда входил в палаты к больным и выходил оттуда, когда шел в операционную или к своей машине в конце дня. И каждый раз, когда он подходил к дому, как будто нож вонзался ему в сердце. При мысли, что ее там нет.

Прошло больше года, и боль притупилась, но так и не прошла. Питер подозревал, что эта боль не уйдет никогда. Единственное, на что он был способен, — это продолжать работать, отдавать все, что мог, людям, обращавшимся к нему за помощью… и потом были еще Мэтью, Марк и Пам. Слава Богу, что у него остались они. Без них он ни за что бы не выжил. Но он выжил. Он жил до сих пор и будет продолжать жить… но как все изменилось… без Анны…

Он сидел в тишине послеоперационной палаты, вытянув ноги, с напряженным выражением следя за дыханием Салли… и наконец она на мгновение открыла глаза и смутным взглядом обвела палату.

— Салли… Салли, это я, Питер Галлам… Я здесь, и с тобой все в порядке. — «Пока». Но он не сказал ей этого, он запрещал себе даже думать о худшем. Она жива. Она все перенесла хорошо. Она будет жить. Он сделает все возможное, чтобы она выжила.

Он просидел еще час у ее постели, наблюдая за ней и заговаривая всякий раз, когда Салли приходила в сознание, и даже добился от нее слабой, еле уловимой улыбки. Около часа дня Питер заглянул в кафетерий, чтобы слегка перекусить, и ненадолго зашел в свой офис, прежде чем вернуться в больницу на обход пациентов в четыре часа, а в половине шестого уже ехал домой, снова вспоминая Анну. Ему все еще трудно было смириться с мыслью, что дома его никто не ждет. «Когда же я перестану надеяться снова увидеть ее? — спросил он как-то своего друга полгода назад. — Когда окончательно пойму, что ее больше нет?» Страдания последних полутора лет оставили свой отпечаток на его лице. Раньше его лицо выражало только силу и уверенность в том, что ничего плохого никогда не случится. У него было трое прекрасных детей, идеальная жена, карьера, которая редко кому настолько удавалась. Он прекрасно добрался до вершины, без особых сложностей, и ему нравилось там.

А что теперь? Куда ему идти и с кем?

В то время как Салли Блок лежала в своей палате в отделении интенсивной терапии в центральной городской больнице Лос-Анджелеса, на телестудии в Нью-Йорке все было залито особым светом. Он казался ослепительно белым, напоминая камеры для допросов в фильмах о войне. В не освещенных прожекторами углах павильона было прохладно и гуляли сквозняки, но в центре, где соединялись лучи, казалось, что у вас натягивается кожа от жары и слепящего света. Создавалось ощущение, что все в помещении сфокусировалось на объекте, попавшем в луч прожектора, усиливаясь с каждым мгновением. Людей тоже притягивало в центр луча, в эту узкую полоску, на островок сцены, к безликому коричневому столу и ярко-голубому заднику с единственным начертанным на нем словом. Но