Отца за этих пленных наградили медалью…

Прочли об этом ребята и взволновались.

— Эх, вот бы нам туда сейчас на дедушкином легком ботничке! — воскликнул Юка.

— Не худо бы на рыбацкой завозне, в нее пленных больше насажаешь! — поправил Мика своего товарища.

И тут же они поняли, что все их снаряжение уже не годится— ни лыжи, ни шубы, ни валенки. Лучше всего плыть налегке, да в лодке! А тут, как на грех, весна задерживается.

Зима в этом году была суровая, многоснежная. Сугробы хоть и осели от первого же тепла, но таяли медленно. Вода уходила под снег, скапливаясь в оврагах и низинах. Но тяжелый толстый лед никак не поднимался. Ждал прибылой верхней воды из-под Пензы и из-под Моршанска. Вот как повалит она валом с этих более южных полей, так и взломает льды любой толщины.

Дядя Евсей определял, что вода будет большая, и торопился вывезти из лугов все сено, даже с тех холмов, которые не всегда затоплялись. Работы было много.

Мика на своем знаменитом Коне несколько ездок сделал и вывез целый стог.

Юка на Сивом тоже возил. Кряхтел старый мерин, но, словно чуя, что сено может полой водой унести, тоже старался.

На вывозке работали стар и мал. Даже Марфа, урывая время от раздойки молодых, недавно отелившихся коров, несколько раз в луга съездила, надев мужнины охотничьи сапоги, с высокими голенищами.

И хорошо, что постарались колхозники. Половодье так разыгралось, что вода вплотную к плетням подошла. Даже некоторые стога подтопила. И один чуть не уплыл. Приподнялся вдруг с земли, солома его зашипела по-змеиному, и тронулся он прочь от деревни.

Пришлось этот стожок соломы веревками зачаливать и заводить за плетни, как корабль в гавань.

Пока не наступила весенняя страда, колхоз подвел итоги зимней работы, и правление наградило Марфу за отличный выход телят и за хорошую раз-дойку молодых коров премией. И Мику тоже наградили за работу молоковозом и, главное, за вывоз сена на рогатом Коне.

Получив за себя и за сына денежную премию, Марфа пришла домой смущенная и сказала, обращаясь к сыновьям:

— Простите уж вы меня, хозяева мои дорогие, работнички трудовые, без спросу истратила я эти денежки… Надо бы вам кое-что из одежонки купить, а я вон на что позавидовалась. — Открыла горницу, а там стоит новенькая никелированная детская кровать с сеткой. — Это я для нашей Галинки… Весной-то ее, наверно, отпустят к нам, надо же создавать условия.

Мика сдержался, хотя и позавидовал. А Сандрик как заревет:

— И мне такую! И я хочу условия! — И так разбушевался, что насилу уняла его Марфа.

А Мика, скрывая свою обиду на мать, которая никогда их не баловала отдельными кроватями, сказал ему:

— Ну и чего реветь? Что, мы маленькие, что ли? Мы и сами такие купить можем. Заработаем — вот и вся недолга! На собственные труды чего хочешь приобретем.

— Приобретем, — согласился, всхлипывая, Сандрик.

Мать долго вздыхала на своей кровати, слушая их шепот на печке, и думала про себя:

«Ах вы, сынки мои, ростом малы, да умом мудры!»

Горе пришло тихим весенним вечером, когда все колхозники готовились на покой после трудового дня. И принесла его длинноногая Светлана «А я знаю». Как она ни старалась сберечь людей от дурных вестей, обманул ее веселый треугольник с пометкой: «Действующая армия». Вручила она его семье ушедшего на войну старшего конюха Степана Терентьева, не зная, что в нем таится. Похоронку в квадратном конверте она бы не прозевала.

В этом письме дядя Степан сообщал из полевого госпиталя своим близким, что сам он жив и почти здоров, отделался испугом и легкой царапиной, а вот товарищ его, любимый и боевой друг Григорий Учайкин, «приказал долго жить». Сам он видел как подкинуло его в воздух взрывом той мины, которая и его, Степана, слегка поранила. И упал Григорий бедняга, вниз лицом в мутную воду, и унесла его река… во вражескую сторону.

Степан просил свою жену, Марью, передать это несчастной Марфе как-нибудь «поаккуратней» и помочь ей пережить горе.

Но жалостливая Марья, прочтя эти строки, метнулась к телятнику, причитывая:

— Ой, горькая ты моя подруженька, разнесчастные твои детушки-сиротушки! Ой, да как же мы теперь будем жить, как наше горе изживать?

Марфа пришла домой черная. Уронила голову на одеревеневшие руки и долго лежала так, упав грудью на стол, не отвечая ни на слезы, ни на просьбы Сандрика. Не поднялась и на стук открываемой двери.

…Мика, которому обо всем уже сообщили ребята, вошел и, ничего не сказав, сел рядом. И молча сидел до тех пор, пока мать не обняла его, не прижалась щекой к щеке и не сказала:

— Сирота я у тебя, сынок… Ты у меня теперь вся надежа.

Можно ли было после этого взять да покинуть свой опустевший дом, свою осиротевшую мать?

Горестно вздохнул Мика и, отыскав Юку, сказал ему:

— Давай обождем, пока немного горе обвыкается.

— Чего поделаешь, придется, — согласился Юка и который раз высыпал поросенку все накопленные сухари.

И поросенок съел их, причмокивая и не зная, что поглощает он и дорожный, и фронтовой, и неприкосновенный запас будущих разведчиков.

А вот Кудлай словно почуял, что с хозяином его случилось что-то плохое. Стал он подвывать по ночам. Завидит луну, сядет у плетня и воет.

А в доме наступила долгая тишина. Горница, где висел портрет Григория, совсем не открывалась. Как будто там находился покойник.

Мика томился как никогда в жизни. Все из рук валилось.

А Юка тем временем командовал играми мальчишек на выгоне. Там, за плетнями, у сараев и стогов соломы тренировался для будущих разведок, ползая по-пластунски. Бросался внезапно на вражеских часовых со страшным криком: «Хенде хох!»

А потом принял участие в давней забаве курмышских ребят. Целыми партиями взбирались мальчишки на длинные палки, прибив к ним скобы — чем выше, тем лучше, — и шагали вперегонки к островам через выгон, — залитый разливом.

Это было азартным и рискованным занятием. Шагаешь словно над морем, чуть сорвёшься — и в воде… И тогда скорей к костру, разложенному под плетнями. Снимай штаны и лапти с онучами и сушись на дымке, на ветерке да на солнышке.

Ну, а повезёт — дойдёшь и до островов, ни разу не сорвавшись. А там, на песчаных холмах, покрытых сосновым лесом, можно набрать прошлогодней брусники, сморщенной и сладкой. А когда набьешь оскомину, можно полакомиться сосновыми «свечками»— молодыми побегами, с которых стоит только содрать шкурку вместе с неколючими слабыми иглами, как обнаружится кисло-сладкая мякоть. Душистая, сочная. Правда, больше кислая, чем сладкая, но в охотку есть можно. Других фруктов в эту пору в Курмышах не бывает.

Юка и эти забавы превратил в воинскую подготовку. Плохо ли ходить в разведку вот так, на ходулях? Можно пройти по любым болотам. И после шумных атак на молодые сосёнки, стоявшие плотными рядами, мальчишки возвращались, размахивая «трофеями» — съедобными побегами.

Но Мике не игралось ни в какие игры, даже в самые воинственные. Он и упражняться в немецком языке забыл. Другие заботы тяготили его.