знамена.
Оке нужно было в обратную сторону, но он побежал вниз по переулку. Мимо него ряд за рядом проходили демонстранты.
– Да здравствует солидарность рабочего класса! Да здравствует борьба за социализм! – крикнул кто-то из руководителей.
В ответ ему раздалось оглушительное «ура».
Снова Оке ощутил, что стоит совсем в стороне от большой жизни. Солидарность – какое торжественное слово! Но ведь оно сохраняет свое значение не только по праздникам. А с кем ему быть солидарным в магазине? Ингрид никак не может простить ему, что он отказывается называть ее «фрекен Янссон», а отношение Курта к нему являет собой смесь хвастливого панибратства и наглости. Выходит, что его работодатель – единственный человек, который не старается поминутно напоминать Оке его место.
– Много их в этом году, – произнес какой-то полный парень в толпе, одобрительно кивая.
Из заднего кармана его комбинезона торчала плотничья мерка. Он бывал в магазине Энглюнда. Оке представлял себе, что он работает плотником где-нибудь на стройке. Они шли рядом в сторону Стурторгет, и новый знакомец Оке болтал о погоде, о демонстрации и о всякой всячине.
– Ты, кажется, живешь в Старом городе? Квартира хорошая? – спросил он.
Оке видел товарища в каждом человеке, одетом в синий комбинезон труженика, и потому без всяких церемоний рассказал, что не имеет даже кровати.
– Я знаю одну семью, которая охотно сдаст меблированную комнату порядочному парню. Если хочешь, могу им порекомендовать тебя, – предложил «плотник».
– Отдельную комнату? – переспросил Оке недоверчиво.
Это звучало слишком хорошо, чтобы можно было поверить.
– Ну да! Лучше всего будет, если ты забежишь туда и посмотришь сегодня же вечером. У меня канцелярия в том же доме, так что я могу их предупредить еще до твоего прихода.
– Вы подрядчик? – спросил Оке совсем другим тоном.
– Нет, я управдом, и у меня на попечении довольно много домов по эту сторону Вестерлонггатан.
Оке записал адрес и даже готов был радоваться тому, что у Карин не оказалось времени встретиться с ним. В противном случае у него, пожалуй, не хватило бы сегодня денег на задаток.
…С любого места Киндстюгатан была видна Немецкая кирка с ее черно-зеленой башней и страшными фигурами, да и сама улица сохранила что-то от чопорности торговых кварталов старой Ганзы, несмотря на всевозможное барахло, развешенное перед лавчонками для рекламы и для просушки. В этом укромном торговом районе, неизвестном большинству жителей города, сосредоточилась скупка и продажа поношенной одежды и обуви, старой домашней утвари, безделушек сомнительного качества и просроченных залогов.
На Горелом пустыре простирал свои ветви к небу одинокий каштан с такой черной корой, будто огонь только недавно расчистил здесь место для маленькой треугольной площади. Что ж, зато в окно не будут смотреть отсыревшие стены.
Никто не отозвался на его звонок.
– Они, наверно, просто вышли.
На лестничной площадке появился управдом и пригласил Оке войти в его маленькую канцелярию.
– Ты, видать, сильный парень, – сказал он одобрительно и потрогал бицепсы Оке. На лице его появилось какое-то странное, чувственное выражение. – А что, сможешь меня поднять?
Управдом обхватил шею Оке руками и повис на его спине. У него было жирное и рыхлое тело.
– Бросьте эти штучки!
Оке молниеносно высвободился и обернулся, вне себя от ярости. Управдом замигал мутными глазами с виноватым видом, однако тут же попытался прикинуться оскорбленным:
– Что с тобой, парень? Ты что, шуток не понимаешь?
Оке стоял уже на пороге.
– Спешишь куда-нибудь? Зайди завтра утром пораньше – наверняка застанешь их дома.
Мало того, что этот тип испортил ему праздник – он рассчитывал второй раз заманить Оке в ту же ловушку! Из дома напротив доносилась музыка; чей-то старый, изъезженный граммофон хрипел модную и уже избитую песенку:
Окно любителя музыки было распахнуто настежь, и, когда Оке вышел на улицу, слащавые слова песни с новой силой резанули его ухо.
VIII
Из-за деревьев, выстроившихся по ту сторону дороги, проглядывала блестящая поверхность залива Юргордсбрюннвикен, в густой листве заливалась какая-то ночная птаха. В камышах стелился туман, облизывая прибрежную траву серыми языками. Сквозь прохладный воздух плыли горячие, хмельные волны черемухового аромата. Оке одним ухом прислушивался, не приближаются ли чьи-нибудь шаги, и целовал Карин – не так, как прежде, а жадно, нетерпеливо.
Она высвободилась из его объятий, словно играя, достала из сумочки гребенку и стала приводить в порядок прическу.
– Пошли. Дойдем до моста и сядем на трамвай. Я не хочу засиживаться поздно сегодня, – сказала она.
Оке глянул на небо. Звезды были едва различимы, над городом висел печальный синий сумрак.
– Ты уезжаешь завтра?
– Да. Хорошо будет приехать домой и отдохнуть немного от зубрежки!
Мысль о том, что уже в следующий вечер Карин не будет в Стокгольме, жгла Оке, но одновременно он чувствовал облегчение – похоже, что намечается выход из нелепого положения. Что из того, что она всегда сама платила за себя, когда они куда-нибудь ходили вместе? Все равно он не мог позволить себе ничего, кроме редких субботних посещений самых дешевеньких кино и кафе.
Когда они встали со скамейки, она переплела свои пальцы с его пальцами и мягко улыбнулась:
– Ты обидишься, если я попрошу тебя не приходить на вокзал?
– Нет, почему же? – ответил Оке отсутствующе и ступил на гравий так осторожно, будто это было битое стекло.
В полупустом трамвае он тоже вел себя странно. Карин хотела войти в вагон и сесть на скамейку, но он не соглашался уходить с площадки.
– Ты все-таки обижаешься на меня!
Они уже подошли к дверям дома на Норр Меларстранд. Карин посмотрела на него с упреком, но в голосе звучала нотка скрытого торжества.
Оке только сжал ее руки в ответ и поспешил распроститься:
– Счастливого пути!
– Может быть, встретимся осенью, – ответила Карин. – Адрес ты знаешь.
Он понял намек. Она может не беспокоиться – он не напишет никаких глупостей, которые могли бы попасть на глаза ее родителям.
Идя один в сторону ратуши, Оке совсем позабыл об осторожности, и случилось то, чего он опасался весь вечер. Подметка на правом ботинке отлетела и стала громко шлепать о камни. Оке показалось, что его путь домой до Кольметаргрэнд растянулся на целую вечность и все встречные смотрят на него.
Хильда еще не легла. Она дрожала от волнения, торопясь объясниться с ним в сбивчивом потоке слов:
– Оке должен переехать как можно быстрее! Инспектор был здесь и спрашивал, есть ли у меня жильцы. Я сказала, что Оке – родственник из деревни, приехал погостить. Это пенсионерская квартира, и я не имею права сдавать площадь другим. Кто-то в доме насплетничал. Они сами хотят заполучить эту комнату. Они хотят выжить меня! – твердила она испуганно и чуть не плача.
– Успокойтесь. Я уйду послезавтра, – обещал Оке, снимая рваный ботинок, который тревожил его больше, чем неожиданное заявление Хильды.
