— Славься, цезарь Калигула! — неожиданное солдатское приветствие заставило императора позабыть о Сенеке. Он обернулся и подозрительно уставился на молодого преторианца, застывшего с рукой, поднятой в приветственном жесте.
— Что ты сказал? — рассердился Гай. Он грубо оттолкнул Сенеку и теперь хотел излить злость на солдата, помешавшего разобраться с философом.
— Славься, цезарь Калигула! — повторил преторианец, гулко ударив в пол подошвой калиги.
— Как смеешь ты, идиот, называть меня Калигулой?! — злобно крикнул Гай, надвигаясь на солдата. — Или ты не знаешь, как положено обращаться к императору?! Моё имя — Гай Юлий Цезарь Август Германик! Повтори!
Преторианец испуганно упал на колени.
— Гай Юлий Цезарь Август Германик, — послушно пробормотал он.
Перекосившись от гнева, Калигула ударил его в лицо. Кровь хлынула из носа и залила кожаный панцирь, красную тунику и пол. Жалобно глядя на императора, преторианец пытался унять кровотечение тыльной стороной ладони. Калигула замахнулся ещё раз. Сенека поспешно схватил императора за руку.
— Гай Цезарь! Пощади его! — умоляюще крикнул он. — Разве оскорбить тебя хотел несчастный юноша?! Ты рос в отцовском лагере, среди легионов. Для солдат ты — Калигула! Под этим прозвищем ты им ближе всего!
Сенека корил себя за то, что гнев, предназначенный ему, вылился на безвинного преторианца. «Ты вырос, маленький Калигула! — с горечью думал он, глядя в искажённое бешенством лицо императора. — Вместо солдатских калиг носишь греческие сандалии с позолоченными ремешками. Неужели военное прозвище, данное легионерами отца, теперь тебе кажется позорной и бранной кличкой?!»
— Как я ненавижу тебя, Луций Анней Сенека! — презрительно процедил сквозь зубы Гай. — Ты — философ, и привык поучать. Но кто тебе дал право учить императора?!
Сгорбившись, Калигула заплакал. По-детски зашмыгал носом и вытер ладонью слезы. Император жалел самого себя. Он снова чувствовал себя мальчиком, который спасается от обид в объятих матери или за спиной отца.
— Пошли прочь! Оба! — глухо прикрикнул он и, пошатываясь, медленно пошёл к триклинию.
Вход в триклиний выделялся в полумраке ярким, светящимся квадратом. Гай остановился в дверном проёме и обернулся. Всмотрелся в темноту, отыскивая взглядом Сенеку и преторианца. Тех уже не было. Они поспешно исчезли. Гай жестом подозвал Кассия Херею, следившего за порядком.
— Завтра утром Сенека должен умереть! Приказ императора! — мстительно ухмыляясь, приказал он.
Херея бесстрастно склонил голову:
— Твоя воля — священна!
— Нет, Гай! — отчаянно крикнула Ливилла. — Пощади Сенеку! Не убивай его!
Юная женщина выбежала из-за широкой дорийской колонны и бросилась на шею брату. Обвила тонкими руками его шею и, всхлипывая, зашептала:
— Я все видела и слышала! Не убивай Сенеку, умоляю тебя!
— Он оскорбил меня, — сухо заметил Калигула, отстраняя сестру и снимая с плеч её руки.
— Разве потомки сочтут великой честью убийство прославленного философа? — жалобно плакала Ливилла. — Неужели ты хочешь прославиться смертью Сенеки? Он болен. Он умрёт через два или три месяца! Посмотри, какой он худой и болезненный. Зачем убивать Сенеку, если ему и так осталось недолго жить?
— Вот как? — язвительно спросил Калигула. — Смертельную болезнь Сенеки ты заметила, лёжа с ним в постели?
— Да, брат! — быстро моргнув, подтвердила Ливилла. — Он слишком слаб для любовных ласк.
Калигула удовлетворённо рассмеялся. Ливилла смотрела на него, просительно улыбаясь сквозь слезы. Гай неожиданно отметил, что маленькая бесцветная Ливилла напоминает лицом Друзиллу. Её волосы — каштановые, как у Агриппины. Но разрез глаз и тонкая линия носа…
— Ладно! Пусть живёт, раз уж сам скоро сдохнет! — он с лёгким раздражением махнул рукой. — В Риме всем известно, как я люблю сестёр!
— Спасибо, Гай! — Ливилла порывисто поцеловала жилистую руку Калигулы.
Оставив Ливиллу, он отыскал среди гостей Агриппину. Она лежала в грациозной позе, позволяя тунике обрисовать новообретенную пышность её фигуры. В правой руке Агриппина держала розовый персик, но не для того, чтобы скушать плод, а чтобы показать изящество руки, украшенной дорогими кольцами. Калигула присел около неё и развязно отгрыз кусочек персика.
— Гай! — возмутилась Агриппина, надув накрашенные губы.
Калигула потрепал её по нарумяненной щеке:
— Хочешь замуж за Пассиена Криспа?
— Да! — выдохнула Агриппина и уронила персик.
— Он попросил твоей руки. Я согласился. Но при одном условии!
— Каком? — заволновалась молодая женщина.
Гай привлёк её к себе и доверительно зашептал.
— Я не хочу, чтобы Ливилла путалась с Сенекой! Сведи её с другими мужчинами. Пусть любится с кем угодно — рабами или плебеями — только не с тощим философом! Сделаешь?
— Конечно! — небрежно передёрнула плечами Агриппина. — Я уложила Ливиллу в постель Сенеки. Я могу толкнуть её в любую другую постель!
Калигула, изображая восхищение, похлопал Агриппине.
Луций Анней Сенека по дороге домой вполголоса бормотал мысли, пригодные для нового трактата. Случайные прохожие шарахались от него, словно от пьяного.
— Мудреца нельзя ни обидеть, ни оскорбить, — вполголоса повторял философ.
Он старательно убеждал себя в этом. Искал убедительные примеры из истории. Вспоминал стойкость Катона, гонимого разъярённой толпой плебеев, или Сократа, которого поливала помоями жена. Но при этом корчился от жгучей обиды, вспоминая презрительную насмешку императора: «Тощий, некрасивый и немолодой!»
— Ты сам тоже не блещешь красотой! — оскорблённо заявлял Сенека в темноту улиц, вызывая в памяти искажённое гневом лицо Калигулы. Зеленые глаза, глубоко спрятанные под нахмуренными бровями; рыжие волосы, начинающие преждевременно редеть… Как может император насмехаться над недостатками других, не замечая собственных?!
Сенека вбежал в атриум своего дома, не прекращая возмущаться. И замер, увидев жену, сидящую на скамье. Паулина куталась в грубый коричневый плащ и смотрела на мужа глазами, покрасневшими от слез и бессонницы. Но не осуждение, а преданность и беспокойство выражал женский взгляд.
Паулина была молода, ровесница Ливиллы. Тёмные волосы она гладко зачёсывала назад и укладывала в узел, не делая локонов. Сенека скользнул равнодушным взглядом по бледному лицу жены и не нашёл ни одной черты, способной зацепить его внимание.
— Почему не спишь? — скрывая досаду, спросил он.
— Тебя жду.
Простота ответа устыдила Сенеку. Философ мысленно обругал себя за то, что не ценит жертвенную любовь жены. Он поднёс ладонь к высокому лбу и вдруг сладко передёрнулся: его руки все ещё хранили запах Ливиллы. Паулина смотрела на мужа, переплетя тонкие смуглые пальцы с коротко остриженными ногтями. А он думал о другой, ругая себя за это и, одновременно, блаженно млея.
— Иди спать, — неуклюже отворачиваясь, попросил он.
Паулина с готовностью поднялась со скамьи.
— А ты? — спросила она, беря медный светильник с выгнутой калачиком ручкой. Ни капли упрёка Сенека не уловил в её словах.
— Я приду попозже. Хочу немного поработать, — он кивком указал на таблинум.
— Хорошо, — согласилась Паулина. — Я подожду тебя в постели.
Сенека провёл взглядом тёмную высокую фигуру жены. Он знал: Паулина не заснёт, пока он не ляжет в постель. Паулина — великолепная супруга, но тело Сенеки тянулось к другой женщине. Запах благовоний
