студентами и художниками и всегда приносил с собой отрывок из фильма. Неоднократно его поражало и огорчало то, как много людей среди его слушателей никогда не слыхали о Сарре; годы, проведенные в Голливуде, вымарали его роль в истории французского кинематографа. Поскольку многие преподаватели считали Сарра в некоторой степени сумасбродом, перед Флетчером стояла задача убедить их, что он пытается вернуть в изначальную форму картину, которая никогда не существовала в такой форме или, во всяком случае, в более-менее окончательном виде. Реакция на Флетчера и рассказ о фильме всегда была одна – праздный интерес, но только пока он не показывал отрывок пленки. Тогда их ошпаривало. Отклики, вопросы тоже всегда были одинаковыми, их задавали столько раз, что Флетчер разбирал их, даже когда выстрел, звучавший у него в голове, заставлял его читать слова по губам. Вскоре журналы и газеты «вновь открыли» режиссера. Через шестьдесят лет после того, как должна была произойти премьера, Адольфа пригласили продемонстрировать «Марата» – «шедевр, который невозможно было окончить», – в Гранд- опера. Адольф отказался: как можно говорить о картине под названием «La Mort de Marat» без собственно «la mort», спрашивал он; это нелепо, словно роман без последней главы, это невообразимо; незаконченный фильм показывать нельзя.

Флетчер почти пришел к выводу, что концовки фильма не существовало. Он не сомневался, что Адольф когда-то снял ее, он не сомневался, что в былые времена она существовала. Но если учесть, что он уже прочесал все мировое кинематографическое сообщество, если учесть, что фильм превратился в causecelebre [29]как для киношников, так и для студентов, и если учесть, что вся эта огласка не привела ни к обнаружению записи, ни к какому бы то ни было ее следу, становилось очевидным, что конец фильма был уничтожен – скорей всего, Джеком Сарасаном, – или же похоронен так глубоко под пластами безразличия, невежества и безвестности, что вряд ли когда-нибудь отыщется. Флетчер считал, что, возможно, фильм стоит показать без концовки; возможно, «La Mort de Marat» никогда не суждено быть завершенным. И все же он не мог не восхищаться тем, что художнику Сарру этого не хватало, что его не могло удовлетворить ничто, кроме полной реализации его видения, – «Марата» не будет, если это не «Марат» Сарра. Флетчер считал такую преданность безумием, коим она, вероятно, и являлась, но он не мог не восхищаться – если не безумием, то преданностью идее.

Это продолжалось почти год. Как-то днем Флетчер один находился в комнате у Адольфа, дожидаясь старика, который отправился на одну из своих редких вылазок за пределы отеля; он разглядывал фотографии на стенах, завороженно изучая каждую. Он посмотрел на книги и взял в руки вырезки и фотографии, лежавшие на сундуке. Он никогда раньше не заглядывал в сундук. Адольф никогда не открывал его при нем.

Флетчер перебрал несколько памятных бумажек, перевернул несколько старых журналов и увидел в странном свете, наполнявшем эту комнату и шедшем, казалось, из ниоткуда, блеснувший металл; дотянувшись до этого предмета через ошметки стариковских воспоминаний, Флетчер вытащил его: круглую, серебристую, запыленную коробку, на краю которой на обрывке пластыря было написано: Marat. Finis.

Он услышал, как открылась и закрылась входная дверь, но продолжал стоять и смотреть на пленку. Он стоял с пленкой в руках и повернулся, когда Адольф вошел в комнату. Он посмотрел на Адольфа, а Адольф посмотрел на него и на пленку у него в руках, и его маленькие глазки вылезли на лоб. Секунду оба молчали; старик побелел, а его протеже стискивал коробку так сильно, что металл едва не прогибался под его пальцами. Его трясло. Старик бросился вперед, его руки взлетели к пленке, но Флетчер отдернул коробку. Адольф перевел взгляд с открытого сундука на руки Флетчера.

– Как ты посмел, – пробормотал он.

– Как я посмел? – хрипло прошептал Флетчер.

Не веря, он огляделся: комната показалась ему памятником унижению. «Как я посмел», – повторил он, почти про себя, и взглянул на Адольфа, повалившегося на постель. Флетчер медленно присел на край сундука, все еще держа пленку в руках. Он закрыл глаза. Старик в углу кровати казался еще меньше и белее. Он совсем не глядел на Флетчера; казалось, он съеживается, пряча глаза от света в комнате.

– Все это время он был у вас, – спустя несколько мгновений произнес наконец Флетчер.

Он говорил ровно, словно это было нечто резонное; словно это было нечто, что всегда было для него очевидно.

Адольф ничего не ответил, закрывшись руками на дальнем конце постели. Когда прошло столько времени, что можно было, казалось, понять, что от него ожидаются объяснения, он поднял взгляд, но не на собеседника.

– Вы закончили фильм давным-давно, не правда ли? – продолжал Флетчер. – Все это время он был закончен, но вы вечно находили причины, чтобы не заканчивать его. Жадные продюсеры, меняющиеся времена, ваш сын, все, что угодно. Все предоставляли вам массу причин, из-за которых фильм не мог быть закончен. – Он подумал. – Может, вы испугались, что он не сможет оправдать…

– Нет.

Адольф снова прислонил голову к стене.

– Он так переплелся с вашей жизнью, что вы не смогли расстаться с ним…

– Нет.

Он взглянул на старика и привстал с ящика, брызжа слюной:

– Тогда почему? Тогда скажите мне – почему?!

Но Адольф даже не взглянул на него.

– Я всегда был недостоин этого фильма, – заявил он наконец.

Он сидел и слушал отзвук своих слов, раздумывая над тем, что они значили, определяя, как давно он знал, что дело обстоит так.

Флетчер покачал головой. Он продолжал качать ею, стоя перед стариком. Нет, ответил он. Он все качал головой. Нет, снова сказал он, и сошел с места, где стоял, и снова вернулся на него, качая головой, как заведенный. Костяшки его пальцев все еще белели – он продолжал держаться за пленку.

– Что вы мне такое говорите? – спросил он. – Что это, покаяние такое?

Адольф ничего не отвечал. Флетчер отвернулся от него и вытащил проектор из шкафа. Он установил его и начал заряжать пленку.

– Это не имеет значения, – сказал он.

Кровь уже отхлынула от его лица; он говорил голосом, едва доносившимся до другого конца комнаты.

– Этот фильм больше не ваш. – Он кивнул Адольфу. – Я унаследовал веру в него, которая когда-то была у вас, как бы давно это ни было. Вы лишились права на него, когда лишились своей веры в него, когда расплатились им со своей совестью за… что бы то ни было.

Он закрыл дверь в комнату и метнул злобный взгляд на свет, который никогда не гас; затем он включил проектор.

Первые и последние минуты были склеены встык или же утеряны; оставалось лишь главное действие. Шарлотта Корде сидела дома. Сразу же что-то показалось странным, не вписывалось. Дом не был обставлен под нужную историческую эпоху; женщина была намного старше, чем в остальном фильме. Ей было под пятьдесят. Камера следовала за ней из комнаты в комнату, но чем больше комнат оказывалось перед камерой, тем более неправильными они выглядели. Звука не было, но были субтитры – по-английски, не по-французски – и старик не мог их разобрать. Но Флетчер прочел их, и после того как старуха рассказала о том вечере, когда нашла своих утонувших сыновей-близнецов на берегу, он начал понимать, что это вовсе не Шарлотта и уж точно не «Марат». Пленка кончилась, а они вдвоем, потрясенные, продолжали смотреть на пустую стену. Флетчер повернулся к Адольфу.

– Где она? – спросил он.

Адольф медленно повернулся к нему. Сфокусировал на Флетчере взгляд.

– Где что?

– Концовка. Убийство Марата.

Адольф покачал головой, ошарашенный. Флетчер обошел проектор и встал, глядя на него сверху вниз. Адольф все поджимал губы, словно собирался задать какой-то вопрос. Он снова уставился на стену, затем