[20], он понял, что каждое тело будет телом Шарлотты Корде; из окна гостиницы ему видны были маленькие покачивающиеся трупики во всех остальных окнах городка. Там, в номере, он изобретал новые, тщательно продуманные технические приемы для своего фильма. Он делил кадры на две, три части, затем на девять, на двенадцать; он подумывал о том, чтобы переделать весь фильм, чтобы создать трехмерный эффект – чего, как ему было известно, он мог добиться, поскольку давным-давно открыл, что трехмерность – всего лишь очередная иллюзия, и всё все-таки плоско. По мере того как фильм будет близиться к концу, он станет все размашистей переключаться с лиц, отснятых невероятно крупно, на эпические полотна истории, пока не добьется невыносимого ритма.
Дни шли, и он начал добавлять к сценарию все больше сцен с Шарлоттой, сбивая с толку актеров и съемочную команду; по павильону прокатилась шутка, что фильм переименовывается в «La Mort de Charlotte». Прошел месяц, затем два, и он начал получать телеграммы от Варнетта. Она мне еще нужна, отвечал Адольф, и когда прошли еще два месяца, телеграммы стали нетерпеливыми, угрожающими. У команды возникло ощущение, что Адольф затягивает съемки. Тем временем, невзирая на ее беременность, он начал куда жестче заниматься с Жанин любовью, и однажды ночью она осознала, что, пока они это делали, в дюймах от ее лица работала камера. Я тебе доверяю, Адольф, все повторяла она, прижимаясь к нему, и он сказал ей, видя экстаз у нее на лице: «Вот этот взгляд мне будет нужен, когда ты убьешь Марата».
Эту сцену они снимали снова и снова. Прошло еще два месяца, времени уже не оставалось; телеграммы от Варнетта были зловещи: площадка с Бастилией готова, и он не даст больше денег, пока не вернут девушку; он справедливо обвинял Адольфа в том, что тот оттягивает завершение сделки. К тому же Жанин, уже на шестом месяце, была заметно беременна; стало ясно, что сцену убийства придется снимать крайне контрастно, а через неделю-две скрыть ее положение будет невозможно, если только не снимать одно лицо, что никуда не годилось, потому что убийство свершает тело – во всяком случае, руки. Весь день напролет Турен сидел в ванне, с головой, обернутой в полотенце. Раз за разом Адольф приказывал монтировщикам поднести еще горячей воды – он хотел заснять пар, поднимавшийся над ванной. Раз за разом Адольф прогонял Жанин через эту сцену, требуя от нее все больше, ужесточая сцену все сильнее, пока на двадцатом дубле она не начала срываться. Ты так грациозно его убиваешь, шипел ей Адольф; я знаю, ты не так уж кротка. Раз за разом она вставала над Туреном и поднимала нож; раз за разом Адольф требовал, чтобы она сделала что-то еще более странное, еще более извращенное. Наконец он решил, что Шарлотта должна сперва поцеловать Марата; он даже подумывал, не заняться ли ей с ним любовью в ванне. Кто-то высказал предположение, что, скорее всего, дело было совсем не так; Адольф ответил, что его не волнует «общепринятая версия» истории. История принадлежит ему и будет такой, какой велит быть Адольф; если он определил, что Шарлотта изнасиловала Марата в ванне, прежде чем убить, значит, так оно и было. Когда еще один член съемочной группы сказал, что это, возможно, будет выглядеть несколько театрально, Адольф взорвался, вопя: «Ладно, Шарлотта не будет насиловать Марата, Шарлотта не будет целовать Марата, но Шарлотта должна убить Марата с большей страстью, чем Жанин вкладывает в эту сцену!» – и она начала плакать, когда он показал ей как: он сжал нож в ее руках, и занес высоко над ее головой, и опустил, нацелив на собственную грудь. И лишь в последнее мгновение она отдернула нож; ее расширенные глаза смотрели на него, вся команда смотрела на него – все явственно ахнули, когда он опустил нож в ее руках на собственную грудь, как ахают при виде человека, оступившегося и чуть не упавшего с каната, натянутого очень высоко.
Они отсняли сцену, и он вышел шатаясь, точь-в-точь мертвец, который ехал на поезде из Парижа; в ту ночь команда отпраздновала конец работы в Виндо, но Адольф сидел, не говоря ни слова, ни с кем не перемолвившись. Жанин сидела рядом и следила за его лицом. Наконец, когда она спросила, что стряслось, столько раз, что он больше не мог этого выносить, он взял ее за руку и они прошагали по причалу к гостинице; там он велел ей укладывать вещи. Сегодня мы едем в Венецию, сказал он; мы проведем несколько дней вдвоем, и ты сможешь там остаться, пока я в Париже не закончу работу над фильмом, а после вернусь к тебе. Она радостно упаковала свои вещи и одела Жака. И только когда он уже тащил их с сыном по улице, она поняла, что он ничего не взял с собой; он все искал света. Из окна, у дороги, лунного сияния. Хоть одного просвета, через который они могли бы убежать вдвоем и не возвращаться. Но света не было, была лишь одна синева, а потом вокзал. На вокзале дожидался Варнетт.
Она не замечала его и его прихвостней, пока они не оказались в каких-то футах от нее; ее рот приоткрылся, она ладонью сдержала вырвавшийся было тихий крик. Она взглянула на Адольфа, не веря, и перевела глаза на Варнетта, стоявшего в длинном бежевом пальто и смотревшего на нее. Она отняла руку ото рта и положила ему на шею. «Адольф», – проговорила она умоляюще.
Он остановился. Его лицо искривилось, разгорячилось. Он тяжело дышал, не глядя на нее, глядя перед собой.
– Ты смеялась, – сказал он наконец. – Ты смеялась в ту ночь.
Она заглянула ему в глаза, пытаясь заставить его посмотреть на нее.
– В какую ночь? – прошептала она.
– В ту ночь, когда он взял тебя. В номере семнадцатом.
Она не помнила этого, хоть убей. Она помнила лишь, что была в шоке, и даже если рассмеялась, то истерически; но она не могла этого припомнить.
– Это не важно, – сказал он. – Какая разница. С одним ты братом или с другим.
Она прищурилась, ища его глаза.
– С братом? – сказала она. Она через плечо оглянулась на Варнетта и снова глянула на него. – С братом?
Адольф безучастно смотрел на нее.
– Ты мне не брат, – сказала она. – Ты думал, она твоя мать? Она тебе не мать. Твоя мать оставила тебя на берегу Сены. Никто не знал твоей матери.
Он уставился на нее. На его губах начал складываться вопрос, в его глазах начало появляться понимание сказанного, но тут подошли двое мужчин и увели ее и ребенка. Они оттащили их от него, и тогда Адольф взглянул мимо них, на Варнетта, на его отдельный, последний вагон. Варнетт едва взглянул на Жанин. Жанин продолжала смотреть на Адольфа, словно заклиная его. Варнетт сдержанно улыбнулся и облизнул губы.
– Завтра я до конца урегулирую наш финансовый договор, мсье, – сказал он. Он повернулся и добавил: – Для человека, который не верит в рабство, вы справились неплохо. Особенно учитывая, что – когда это было, пять лет назад? – вы едва не убили меня из-за нее.
Те двое затащили Жанин в вагон, Варнетт вошел следом; пока поезд отходил от Виндо, Адольф Сарр слышал, как она зовет его издалека.
После того как поезд ушел, он еще долго стоял на том же месте. Он покинул вокзал на рассвете. Он брел обратно теми же улицами, которыми шел туда. Он не знал, тот же синий свет перед ним или просто занимается заря. Все окна, куда он раньше заглядывал, были черны и скучны, и он не мог заставить себя посмотреть в лицо тем, кто уже встал и отправился по делам. Никто не окликал его, когда он проходил мимо, хотя его знала вся деревня; словно в ступоре, он спотыкаясь спешил к воде, за ворота города, где со стен арок свисали лозы, которые гладили его по лбу, когда он пробегал мимо. Он миновал кофейни и бары. Наконец, когда солнце должно было уже встать над лесом у него за спиной, когда ветер принес с виноградников в километрах от Виндо аромат, смешавшийся с запахом морской соли, он пришел к концу пристани. Вокруг рядами были пришвартованы баржи, и мосты вели к суше. Он остановился и посмотрел на запад, где затянутое тучами небо светилось ровным металлическим блеском. Он вспомнил, как ребенком жил в номере семнадцатом и в ранние часы, как сейчас, рыскал по дому, прокрадываясь мимо дремлющих куртизанок, и как у дверей всегда слышал стук ледяных глыб, выпадавших из грузовика на улице. Он ждал, когда солнечный свет вздует воду волдырями. Глядя в воду, он ждал хотя бы одного всплеска ослепительного света на поверхности. Как только он увидит этот свет, он нырнет на ту сторону, навсегда. Если в конце войны он решил, что заходить за пределы видимого нет смысла, если он решил, что за экраном все то же, что и перед ним, то сейчас он все-таки считал, что там никак не может быть ужасней, что там ему не придется испытывать такого омерзения, потому что это, по крайней мере, будет варварство, сотворенное кем-то другим; и возможно, слетев с причала с вытянутыми вперед руками и медленно выплыв с той стороны, он станет ничем, словно его никогда и не было – а именно этого ему сейчас хотелось. Он
