разных потусторонних вещах. Например, о том, что за всю историю своего существования Орден ни разу не добился сколько-нибудь значительного успеха на пути к заветной цели. Были мелкие тактические удачи, были территориальные подвижки, военные попадания, бесконечные теории. Но чего-нибудь действительно переломного, позволившего бы закрепить эти успехи и пойти дальше, за все три столетия фортуна ему ни разу не подбросила. Если бы такое случилось, то не я одна – вся страна лежала бы сейчас в казармах и с тоской таращилась в потолок.
Напрягаться пришлось максимально. Распорядок дня в лагере подготовки «супердиверсанта» не отличался большой оригинальностью. Раздражающий гонг, построение, поверка, пробежка до столовой. Люди выбегали из казарм и строились шестерками – в колонну по одному (я насчитала больше сотни: мужчин, женщин). Структура контингента была проста, как все военное. Прибывающая группа не расформировывалась ради доукомплектовки других подразделений, а бодренько вливалась в коллектив и обретала номер (как наша – «два-ноль-два»). В армии такую группу назвали бы отделением, в цехе – бригадой, в пионерском отряде – звеном. Я стояла четвертой в колонне, позади более низкие – Олеся и Шарапов, впереди Зарецкий, Терех, в голове «звеньевой» – Брянцев. Подтянутый гладковыбритый субъект в камуфляже («пионервожатый») прохаживался перед строем и выкрикивал фамилии – по группам. Отвечать пристало громко и отрывисто: «Я!». Многотональное «ячество» звенело под голубым небом: голоса высокие, низкие, мужские, женские… Процентов тридцать из общего числа курсантов составляли представительницы моего пола. Это утешало. Над низкими строениями, разбросанными в неправильном геометрическом порядке, шуршала тайга. Солнце вставало слева, отсюда вытекал вывод, что подземное городище, из которого был «побег на рывок», расположено справа, на западе (если вообще расположено). Там и заброшенная база отдыха, и Медвежье ущелье, и ручей, звенящий по распадку. Кто меня видел из тамошних? Мусорщик Вшивак? Охрана западных (или северных?) ворот? Кажется, все. Я задумалась и чуть не проворонила громоподобный выкрик: «Царицына!» Надула щеки и отчаянно проорала: «Я!»
Вскоре перекличка закончилась. «Вожатый» скатал в рулон бумаги и, расставив ноги, принялся набыченно озирать застывшие ряды подопытных. За его спиной в классической позе эсэсовцев стояли еще семеро – инструктора, бугаи с «зубодробительными» кулаками. Среди них – сержант Филин, нисколько с ночи не подобревший. Эти семеро и не позволяли расслабиться – звериные взгляды шныряли по рядам, и когда чей-то из них замирал на мне, по спине бежал холодок.
С крыльца спустился некто невысокий, плотненький. Не спеша подошел к строю и, сверкая темными очками, заговорил:
– Мое имя – капитан Бугров. Надеюсь, новичков не предвидится, и каждый представляет, с чем имеет дело? На всякий случай напоминаю: на три дня каждый должен забыть про свои замашки и амбиции, а кто не забудет – его трудности. Общая подготовка: святая святых. Беспрекословное выполнение приказов и полная мобилизация внутренних резервов. Сообразительность, стойкость, и чтобы без нытья. Вопросы – не разрешаю. Отдых – по приказу. Нужда – по приказу. Прием пищи – по плану. Борисов, командуйте.
Гладковыбритый субъект подтянулся.
– По группам… В колонну по одному… На завтрак… Бегом… арш!
Начались тараканьи бега. Цепочка людей, смешно подогнув руки и засучив ногами, вытягиваясь из строя, как нитка из клубка, потянулась к стоящему на отшибе строению с гостеприимно распахнутыми дверьми…
О приличиях уже не думалось. Приходилось рассчитывать на живучесть. После завтрака (на удивление съедобного: мясо с гарниром, масло, крепкий чай) и десятиминутного отдыха (нельзя работать с набитым животом – эту истину понимали даже нелюди) начался ад. Я наблюдала за собой со стороны и безмерно удивлялась: первое испытание госпожа Царицына-Красилина проходила умеренно- успешно. Каждый инструктор курировал три шестерки, имея на случай нужды пару «унтеров» из постоянного персонала – исполняющих роль гончих псов. Началось с кросса. Трудно назвать это дело марш-броском, поскольку ни амуниции, ни снаряжения у нас при себе не было. Бежали по тайге – по едва очерченным тропам, по бурелому, по низинам со стоячей водой, среди карликовых берез и комариных туч, лезли на скалы, штурмовали колючие подлески. Кто останавливался, получал затрещину. Однажды и я получила – когда, напоровшись мизинцем на корягу, заорала от боли, закружилась волчком. Ведь я же не каскадерша – я раба умственного труда! Дубинка огрела по бедру. Дикая боль поглотила предыдущую. Дернувшись, я обернулась и в страхе отшатнулась: на меня взирали холодные глаза мускулистого скуловорота, безжалостного и не имеющего вредной привычки задыхаться от бега.
– Вперед… – прошипел «унтер».
Нет нужды говорить, как я забыла и про боль, и про унижение, и помчалась дальше – быстрее кролика.
Экстремальная ситуация была искусно организована. О фантастическом везении не шло и речи – унижению подвергались в равной степени все, а возможность посачковать стала розовой мечтой. Безусловно, «дорога жизни» не была выбрана произвольно, она имела свой маршрут и свои «запретные зоны» – не единожды я подмечала развешанные на деревьях датчики, осуществляющие, вероятно, функцию ограничения полосы забега по флангам. О том, что произойдет, если попытаешься сделать шаг в сторону, не хотелось даже думать. Мы бежали, имея в качестве ориентира спину длинноногого «унтера», и возникала иллюзия, что с каждой минутой все дальше и дальше удаляемся от лагеря. Часов на руке не было (личные вещи сдали), не было и представления о времени. Не было вообще ничего – такое ощущение, что меня целый год откармливали галоперидолом с аминазином (напрочь лишающими разума и воли) и в итоге докормили до абсолютно похабного состояния.
Как закончился первый «гейм», я помню смутно. Группа из двадцати с лишним человек (три «шестерки» и «тузы») выскочила на проселочную дорогу. А поскольку приказа двигаться дальше не поступило, люди попадали – кто в чертополох, кто в неровную, избитую автотраками колею. Никто не жаловался. Но и не плясал от радости. Даже будущий супердиверсант имеет право на усталость. В соседней колее, прижав руки к груди, лежала белобрысая девчонка с закрытыми глазами и восстанавливала дыхание. Кто-то пытался приподняться, кому-то это даже удавалось.
Я встала на четвереньки. Будь как все, будь как все… – пульсировало в голове. – Не выделяйся. У тебя получится, даже рак бывает рыбак… У тебя уже получилось… Я приподняла голову и уткнулась в красную, тяжелодышащую физиономию Антона Тереха, с которой ручьями стекал пот.
– Какая-то ты бледненькая, Нинка… – прохрипел он.
– Зато ты как со сковородки сошел… – умирающим голосом прошептала я. Иначе не могла. В горле будто выросла преграда из зазубренных камней.
– Держись, – сказал он, – мужайся. Недалек тот день.
– Буду, – пообещала я.
– Орленок, орленок… – попробовала прогундосить лежащая на спине Олеся, – взлети… – и не осилила: надрывно закашлялась, застонала. Уткнула красивые глаза в небо, стала похожа на покойницу, которой все по барабану.
– Встать, сопляки и соплячки! – огласил окрестности трубный рев Филина. – Считаю до ста! Девяносто семь!..
Неведомая сила подняла меня в позицию стартующего, заставила бежать. Неведомая сила подняла и остальных. Без понуканий не обошлось – кому-то отвесили затрещину, погнали на пинках.
– Вперед, касатики, не посрамим! – изгалялся Филин. – А ну напыжились! Хрень осталась! Кто первым придет – тому банку варенья, корзину печенья и все удобства! Последний будет иметь дело со мной! Вперед, вперед!
Трасса оказалась фигурной, витиевато закрученной. Мне чудилось, я бегу по прямой, а вышло по кругу. За деревьями показались домишки «пионерлагеря» – боже, как я рада была их видеть!
Группа в полном составе прибыла на плац. Я упала на Зарецкого, сверху обрушился воняющий потом парнишка из «смежников», на него кто-то другой – из юных дарований. Шарапов окосевше хохотал, тряся патлами. Зарецкий с искусанными в кровь губами выбирался из-под моей ноги. Олеся медитировала в позе убиенной. Терех, за неимением собеседников, разговаривал сам с собой. На ногах оставался только крепкий Брянцев, но и то – видок имел довольно бледный. Оттого и не падал, что понимал: упадет – уже не встанет.
