Едва мы вернулись в дом, как Грейс упала в мою постель и мгновенно уснула. Мне оставалось лишь позавидовать ей. Она лежала неподвижно, погруженная в глубокий сон, как смертельно уставший человек. А я не мог присоединиться к ней, все внутри меня бодрствовало. Я снова и снова прокручивал в памяти все события этого долгого дня, пока они не слились в единое целое, так что невозможно было разделить их обратно по минутам.

Поэтому я оставил Грейс наверху и тихонько спустился вниз. Очутившись на кухне, я вытащил из кармана ключи от машины и выложил их на стол. Казалось каким-то неправильным, что кухня выглядела точно так же, как и всегда. После сегодняшнего вечера все должно было измениться. Наверху бубнил телевизор; если не считать этого, ничто не напоминало о присутствии Коула. Я был рад одиночеству. Счастье и горечь переполняли меня настолько, что не хотелось ни с кем говорить. Я до сих пор чувствовал на своем плече щеку Грейс и видел перед собой ее лицо, когда она смотрела на звезды и ждала моего ответа. Я не готов был пока спугнуть это воспоминание, заговорив вслух.

Я сбросил куртку и пошел в гостиную — Коул оставил включенным и здешний телевизор, хорошо хоть без звука. Я выключил его и взял с кресла гитару. Побывав на улице, она запылилась; на корпусе в одном месте появилась зазубрина, видимо, то ли я, то ли Коул посадил ее по неосторожности.

«Прости», — попросил я гитару про себя, потому что вслух разговаривать все еще не хотелось. Я принялся негромко перебирать струны. Из-за перепада температур между домом и улицей она слегка расстроилась, но не так сильно, как я ожидал. Играть вполне было можно, хотя пришлось немного повозиться с настройкой. Я перекинул через плечо ремень, знакомый и привычный, как любимая рубашка, и вспомнил улыбку Грейс.

И начал играть вариации аккорда соль мажор, самого чудесного аккорда, известного человечеству. Я был бесконечно счастлив. Я мог бы жить внутри этого аккорда вместе с Грейс, если бы она не была против. Этот аккорд был выражением всего самого хорошего, самого безоблачного в моей душе. Это был второй аккорд, которому обучил меня Пол, сидя на этом самом видавшем виды клетчатом диване. Первым был ми минор.

— Потому что, — проходя через комнату, вставил цитату из одного из самых любимых своих фильмов Бек, — у каждого в жизни бывают дождливые дни.

Теперь это воспоминание отзывалось легкой болью в сердце.

— Потому что, — поправил Пол, — в каждой песне бывают минорные аккорды.

Мрачный ми минор не представлял сложностей в освоении даже для новичка вроде меня. Безмятежный соль мажор давался куда труднее. Но в исполнении Пола радость, казалось, не требовала никаких усилий.

Я вспоминал сейчас именно этого Пола, не того, который распластал меня на снегу в детстве. Как и Грейс, которую я помнил такой, какая она сейчас спала наверху, а не волчицей с глазами Грейс, которую мы обнаружили в яме с водой.

Я столько времени прожил в страхе и в воспоминаниях о страхе.

Все, хватит.

Я ударил по струнам и двинулся по коридору к ванной. Свет там уже горел, так что мне не пришлось прерываться, чтобы включить его. Я встал на пороге, глядя на пустую ванну.

В глазах потемнело, нахлынули воспоминания. Я упрямо продолжал играть песню о настоящем, чтобы заглушить прошлое. Я стоял, не сводя глаз с пустой ванны.

Вода всколыхнулась и замерла

красная от крови

Гитара своей тяжестью пригвождала меня к полу. Струны холодили пальцы, напоминая, что я живу здесь и сейчас. Наверху спала Грейс.

Я перешагнул через порог. Какое-то движение напугало меня; это оказалось мое собственное отражение в зеркале. Я остановился и вгляделся в свое лицо.

вода, пропитывающая полосатую футболку

это не сэм

три два

Я упорно повторял и повторял си мажор. В голове неотступно звучало: «Я влюбился в нее летом, в мою прекрасную летнюю девушку». Я держался за слова Грейс. «Ты на мне женишься?»

Грейс столько сделала, спасая меня. Настала моя очередь что-то предпринимать.

Ни на миг не переставая бить по струнам, хотя сам сейчас петь был не способен, я подошел к ванне, остановился перед ней и заглянул внутрь. Какое-то время она была самым обыкновенным, ничуть не примечательным предметом, пустой емкостью, ждущей заполнения.

Потом у меня зазвенело в ушах.

Перед глазами встало лицо матери.

Не могу.

Пальцы нащупали струну «соль» и без моего участия принялись играть все возможные вариации аккорда, все песни, которые они способны были сыграть, пока мои мысли были заняты другим. Песни, которые были частью чего-то большего, нежели я сам, частью какого-то бесконечного источника радости, прикоснуться к которому мог кто угодно.

Я заколебался. Стены давили на меня, дверь, казалось, осталась далеко позади.

Я встал в ванну; подошвы ботинок со скрипом скользнули по сухой поверхности. Сердце гулко заколотилось в груди. В голове с гудением роились пчелы. За один миг я прожил тысячу разных мгновений: мгновения, когда меня полоснули по венам бритвой, мгновения, когда моя жизнь утекала вместе с водой в сточную трубу, мгновения, когда чужие руки заталкивали меня под воду. Но в тот же миг Грейс поддерживала мою голову над поверхностью воды, голос Грейс просил меня прийти в себя, Грейс держала мою руку.

А важнее всего был вот этот самый миг. Миг, когда я, Сэм Рот, пришел сюда по своей собственной ноле, вооруженный музыкой, сильный, наконец-то сильный.

Рильке писал:

Час спустя Коул нашел меня сидящим по-турецки в пустой ванне. Я снова и снова играл аккорд соль мажор и распевал песню, которой не пел никогда прежде.