детей, проводивших столько времени у телевизора? Естественно, они тоже создавали свой неуязвимый мир и… своих врагов».

Несмотря на безусловный авторитет среди товарищей и умение великолепно решать вопросы стратегии и тактики, Василий не стал офицером. В отличие от своих друзей он и в мыслях не держал чего-либо подобного. Ведь всю предыдущую жизнь, если он и делал что-то незаурядное, то по вдохновению, как настоящий художник. Строгий порядок и дисциплина были его злейшими врагами. А уж о безмолвном подчинении чьей-либо воле и речи не могло быть…

Возможно, поэтому почетная срочная служба закончилась для него ровно через месяц после призыва. Для человека с его способностями прекратить мытарства, причем без всяких вредных для себя последствий, оказалось делом не таким уж и сложным.

И вот, оказавшись на воле и окончательно уверовав в свою исключительность, Панкратов подался завоевывать Москву. Решил не мелочиться, не разбрасываться талантищем по пустякам и… с первой попытки поступил в ГИТИС. Хотелось славы. Настоящей.

Миновал год, второй, третий. Но грянула перестройка. И вдруг на его глазах некогда незыблемый мир стал рассыпаться на бессмысленные и никому не нужные осколки. А то, что создавалось, мало походило на то, о чем он мечтал. Короли стали корольками, а российское киноискусство – самой заурядной чернухой. И что самое ужасное, было совершенно ясно, что ничего хорошего в будущем его не ожидает.

И тогда Панкратов запил. Каждое утро он, просыпаясь с больной головой, твердо говорил себе, что с завтрашнего дня начнет новую жизнь и… посылал однокурсника за пивом. После опохмелки все непотребные мысли куда-то улетучивались, и Васька, почувствовав себя гораздо увереннее, вставал, шел в магазин, покупал бутылку «чернил», и веселье продолжалось…

Неизвестно, чем бы все это окончилось, если бы не случайность. После одного из своих ночных похождений он, вдрызг пьяный, возвращался в общежитие и угодил прямо под колеса вырулившего из-за угла автомобиля. Похоже, водитель тоже был «тепленьким» и среагировал не сразу. В результате – реанимационное отделение.

Молодой организм оказался крепким, и Васька выжил. Через месяц-два зажила порванная селезенка, срослись переломанные ребра, исчезли синяки…

Когда же Василий наконец предстал перед своими друзьями-актерами, все вдруг поняли, что перед ними уже совершенно другой человек. С лица Василия исчезла прежняя надменная усмешка, он потерял всякий интерес к занятиям, наотрез отказывался от спиртного и старался избегать шумных компаний.

А еще через месяц, несмотря на уговоры коллег и преподавателей, ушел из ГИТИСа. Ушел, не сказав даже близкой подруге, где его искать.

Год о местопребывании Панкратова вообще никто не знал. Потом в актерскую среду просочились слухи о том, что Васька поступил в областную духовную семинарию. Когда же слухи подтвердились, всеобщее недоумение сменилось полным безразличием к его судьбе. Отныне его начали считать безвозвратно утраченным для общества. А кое-кто даже и порадовался – меньше конкурентов. Впрочем, самого Василия мнения его бывших друзей интересовали меньше всего. Он с головой ушел в религию и добился на этом поприще немалых успехов.

Его уникальный талант убеждать людей быстро оценило руководство семинарии. Василию даже доверили самостоятельно провести несколько лекций в местном университете, что само по себе было событием неординарным. На одной из таких лекций присутствовали и высокие гости из епархии, прослышавшие о необычайном даре молодого семинариста. После этого Василий получил «благословение» свыше и был приближен к влиятельным церковным кругам. Теперь он мог даже рассчитывать на аудиенцию представителей высшей иерархии.

Прошлое Василия Панкратова, казалось, осталось далеко позади. Впрочем, он ничуть не сожалел о прежней разухабистой актерской жизни. Тем более теперь, когда перед ним вдруг открылись ворота в новый, еще не изведанный мир. Но если раньше, в первые несколько лет пребывания в семинарии, он просто жил своей верой и старался постигнуть премудрости церковной жизни, то став «знаменитостью», вдруг почувствовал, что иерархи ждут от него большего.

Вскоре это ему дал понять сам митрополит.

– Пришло время посвятить себя не только богу, но и земным интересам церкви, – напрямую заявил он.

Василий не стал возражать и волей-неволей вынужден был приобщиться к «земным» делам. День за днем он терпеливо постигал «недуховные» сферы православия, часами просиживая в канцелярии владыки и выполняя деликатные поручения.

И чем дальше он продвигался в этом новом для себя направлении, тем отчетливее понимал, что церковь живет по тем же законам, что и государство. Причем все далеко не привлекательные стороны государства – политика, теневой бизнес, коррупция, связи с криминальным миром – присутствовали и в делах церковных. Как и государственные деятели, высшие представители духовенства были прекрасно осведомлены обо всем, что происходит на их делянке, и вполне сознательно шли на эти шаги. Ради чего? Да ради все той же личной корысти. Правда, как достопочтенные отцы тратили свои «кровные», Василий узнать так и не смог. Он успел добраться лишь до швейцарских счетов. Дальше его не пустили. За ослушание и чрезмерное любопытство Василий был строго наказан…

Несколько месяцев он провел в молитвах, лишенный всякой возможности общения с кем-либо. Василию ясно дали понять, что богом ему предопределена участь монаха-отшельника. То есть на всю оставшуюся жизнь – выражаясь языком рядовых граждан – камера-одиночка.

Такой поворот событий стал для него настоящим потрясением, а вера в безгрешность людей в рясах сменилась горестным разочарованием. Осталось лишь уповать на милость божью.

Молитвы молодого семинариста не пропали даром. Совершенно неожиданно, когда надеяться, казалось, было уже не на что, он получил высочайшее прощение и был рукоположен в иеромонаха.

В благодарность за это отцу Василию пришлось стать настоятелем в небольшой церквушке Николая Чудотворца, которая располагалась в глухой деревушке под Смоленском. И хотя назначение больше походило на ссылку, он был непомерно счастлив, что все закончилось именно таким образом.

«Во-первых, мне не придется покрывать чьи-то грязные дела и интрижки, – успокаивал себя он. – Во- вторых, я получаю свободу и вдобавок приход… А то, что деревенька отсутствует на карте, не беда. Это даже к лучшему – никто не будет совать нос в мою церковь и перекраивать все на свой лад. Следовательно, я смогу вести службу и строить взаимоотношения с паствой сообразно библейским заповедям и сообразно своему пониманию добродетели».

Однако, думая так, отец Василий ошибался. За ним был установлен строжайший контроль. Временами Панкратову даже казалось, что стены церкви и его дома имеют уши и глаза. Стоило ему только намекнуть кому-то о годах, проведенных в семинарии, как об этом тут же становилось известно в епархии. А на следующий день он уже получал предупреждение. Тем не менее его терпели. Ведь за короткий срок отцу Василию удалось невероятное – всеми забытую церквушку он превратил в одну из самых посещаемых в районе. О нем говорили не иначе, как о добрейшем и честнейшем человеке, который способен не только проникнуть в душу каждого, но и утешить в горестную минуту.

Но случайность вновь круто изменила жизнь иеромонаха Василия Панкратова.

Однажды во время утреннего богослужения, на дороге, ведущей к церкви, показалась колонна из пяти автомобилей во главе с «шестисотым» «Мерседесом». То ли случилась поломка, то ли путники сбились с пути, но состоятельные чужаки в конце концов оказались у церковной ограды.

Едва колонна остановилась, как водитель «шестисотого» пулей выскочил из салона и бросился к капоту. Приподнял его, а потом, растерянно осмотревшись по сторонам, принялся ковыряться в моторе. Пассажиры, видимо, решив, что пауза может затянуться, выбрались из салона и, пробираясь сквозь собравшуюся у входа толпу набожных бабок, направились в церковь. Следом за своими товарищами потянулись и некоторые из пассажиров, ехавшие в других машинах.

Для того чтобы удовлетворить свое любопытство, чужакам хватило десяти минут, и они вышли на улицу. В церкви остались лишь ехавший на заднем сиденье «шестисотого» пожилой худощавый мужчина в строгом сером костюме и двое неотступно сопровождавших его плечистых парней.

Несмотря на уговоры продолжить путь, худощавый пробыл в храме до конца службы, а потом пожелал лично побеседовать с иереем Василием. Телохранители тут же поспешили исполнить волю своего шефа и