— Просто не могу.

Мы уже говорим больше чем на протяжении целой недели, и я прикидываю, не следует ли на этом и закончить. Я представляю, как Гэйб вскакивает, отшвыривает одеяло и уносится из комнаты, чтобы избежать дальнейших вопросов. Вот только если ему захотелось бы удрать, так пришлось бы перепрыгивать через Томми Фалька и Бича Грэттона, лежащих на полу гостиной на матрасах, да еще и умудриться не налететь на кушетку с Финном, и только тогда он смог бы устроиться в одиночестве в темной кухне… Ну, не думаю, что он на все это решится.

Поэтому я говорю:

— Это никак не назовешь настоящей причиной.

Гэйб довольно долго не отвечает, и я слышу, как он вдыхает и выдыхает, вдыхает и выдыхает. А потом говорит странным, слишком высоким голосом:

— Я просто не могу больше это выносить.

Меня трогает его откровенность, и мне хотелось бы показать ему это. Я пытаюсь изобрести какой- нибудь умный вопрос, который заставит Гэйба говорить еще. Как будто правда — это некая птичка и я ужасно боюсь ее спугнуть. В конце концов я просто бормочу:

— Чего ты не можешь выносить?

— Да этот остров, — говорит Гэйб. Продолжая, он делает длинные паузы между словами. — Этот дом, где остаетесь вы с Финном. Людскую болтовню. Рыбу… чертову рыбу, от меня будет ею вонять всю оставшуюся жизнь! Водяных лошадей. Вообще все. Я не могу больше всем этим заниматься.

В голосе Гэйба звучит отчаяние, но раньше, когда мы все сидели в кухне, когда ужинали в гостиной, он ведь не выглядел отчаявшимся. Я не знаю, что ему сказать. Все, перечисленное им, — это как раз то, что я люблю на этом острове, кроме разве запаха рыбы, который, пожалуй, может погубить все остальное. Но я сомневаюсь, достаточный ли это повод для того, чтобы все бросить и начать сначала.

Гэйб как будто признается, что умирает от болезни, о которой я никогда не слышала и симптомов которой совершенно не вижу. Ужасная неправильность всего этого, то, что я никак не могу уложить все в голове, снова и снова озадачивает меня… как будто я впервые обо всем узнала и ничего, совсем ничего не понимаю.

Понятно мне лишь то, что моего брата увлекает с Тисби нечто неведомое и непостижимое, но при этом обладающее невероятной мощью. И как бы мы с Финном ни тянули его обратно, сила неведомого больше.

— Пак? — вопросительно произносит Гэйб, и я вздрагиваю, потому что его голос сейчас похож на голос Финна.

— Да?

— Я бы поспал.

Но он не спит. Он поворачивается на бок, его дыхание становится тихим и осторожным. Я не знаю, долго ли он лежит вот так, потому что засыпаю раньше, чем он.

Шон

Ранним темным утром меня будит шторм.

Над крышей ревет ветер, в нем звуки мотора, прибоя, завывание морских тварей. Мои глаза привыкают к темноте — и я вижу огни, движущиеся снаружи. Дождь волнами бьется в стекла, яростно, еще яростнее…

Теперь я слышу ржание лошадей. Они жалуются, и зовут, и колотятся о стены. Шторм доводит их до безумия, и еще я слышу отчаянный крик. Именно крик разбудил меня, а не шум бури.

Я сажусь в постели, не раздумывая, готовый действовать, но тут же замираю в сомнении. Да, это мои лошади там, внизу, в осажденной конюшне, посреди полной кошмара ночи. Но в то же время они не мои, я ведь уволен, они еще меньше мои, чем прежде. Я должен остаться здесь, ничего не делая, позволяя ночи творить, что ей вздумается. Пусть Малверн сам переживет этот хаос, дождется утреннего света и тогда решит, что я для него бесценен.

Я закрываю глаза, прижимаю ладонь ко лбу и слушаю доносящиеся снаружи завывания. А ближе, под моим жилищем, испуганные лошади в стойлах бьют копытами в стенки, то ли разнося деревянные ограды, то ли готовые разбиться сами.

«Вы переоцениваете свое значение для этой конюшни, мистер Кендрик».

Но я не переоцениваю.

Я не позволю ни одной лошади погибнуть просто потому, что затеял игру с Малверном.

Я надеваю ботинки, хватаю куртку и уже берусь за ручку двери, когда в нее стучат снаружи.

Это Дэйли. Его мокрые волосы прилипли к лицу, на рукаве рубашки — кровь. Он весь дрожит.

— Малверн говорит, чтобы мы справлялись без тебя, но мы не можем. Ему незачем знать… пожалуйста!

Я показываю ему куртку, давая понять, что уже собрался идти, и мы вместе бегом спускаемся по узкой темной лестнице в конюшню. Все пахнет дождем и океаном, и снова дождем…

Дэйли вприпрыжку бежит рядом со мной.

— Они никак не успокаиваются. Где-то неподалеку — кабилл-ушти, и мы даже не знаем, может, эта тварь уже внутри конюшни и какая-то из лошадей ранена… ну, из-за этого звука, ты сам слышишь. Они так брыкаются, что могут сами себе переломать ноги. Только-только одну успокоишь, как из-за других она снова начинает сходить с ума.

Они не успокоятся, пока слышат этот крик, — говорю я.

Все конюхи, и рабочие, и наездники, какие только оказались поблизости, пытаются успокоить самых дорогих лошадей; Лампочки под потолком раскачиваются от ветра, прорывающегося внутрь, и этот пляшущий свет то ложится на меня полосой, то уносится прочь, как будто я теряю сознание. Я прохожу мимо стойла Меттл. Лошадь то и дело поднимается на дыбы и колотит передними копытами по стене. Если она и не покалечила себя до сих пор, то скоро покалечит. Я слышу, как щелкает и поет Корр, доводя ближайших к нему лошадей до безумия. Где-то за моей спиной другая лошадь колотит копытом в стену, ритмично и бессмысленно. А крик снаружи все не умолкает.

Дэйли тащится за мной, когда я спешу к стойлу Корра. Моя рука в кармане стискивает камень со сквозной дыркой. Если бы Корр был любой другой водяной лошадью, я бы сегодня ночью привязал этот камень к его уздечке, чтобы создать у него в голове шум более сильный, чем тот, что идет от наступающего ноябрьского моря. Но Корр — не такой, как другие водяные лошади, и его это лишь сильнее встревожит.

Я разжимаю пальцы и оставляю камень в кармане.

— Убери всех подальше, — рявкаю я на Дэйли. — Уведи с моей дороги.

Я рывком открываю дверь стойла Корра, и он бросается к проходу. Я прижимаю ладонь к его груди, потом резко хлопаю, отталкивая его назад. Одна из породистых кобыл пронзительно ржет.

— Убери всех, — напоминаю я Дэйли.

Он кидается вперед, готовя мне дорогу, а потом я позволяю Корру выскочить из стойла и потащить меня по проходу, к двери, выводящей во двор. Она закрыта — от дождя и еще чего похуже.

— Только не туда, — восклицает Дэйли за моей спиной. — Там Малверн!

Это плохо, хуже некуда. Значит, Малверн узнает, что я все еще здесь, среди его лошадей. Но я уже не могу остановить того, что началось, не решив главную проблему.

Я быстро выбегаю во двор, держа Корра — сильного, непослушного — на длинном поводе. Я мгновенно промокаю до костей. Вода у меня в глазах, в ушах. Я как будто пью небо. Мне приходится смахнуть воду со лба и несколько раз моргнуть, чтобы хоть что-то увидеть. Двор усыпан дранкой с крыши конюшни. Все фонари во дворе включены, и вокруг каждого из них — насыщенное водой гало. Снаружи у ворот стоят три кобылы, они напирают на ворота, стараясь войти внутрь, — это племенные лошадки примчались с одного из многочисленных пастбищ Малверна, расположенных вдоль дороги на Хастуэй. То,