Отсюда началось совершенно другое плаванье – каботажное. Триста миль до мыса Маривелес у входа в Манильскую бухту «Минерва» ползла вдоль берега со слабым и переменчивым ветром; команде приходилось часто бросать лот и вставать по ночам на якорь, чтобы не налететь в темноте на мель. Порою по несколько суток кряду не двигались из-за встречного ветра. Днём покупали свежие фрукты и мясо у подходивших на длинных катамаранах туземцев, ночами несли дозор, готовясь встретить ружейным огнём тех же туземцев, когда они полезут на борт с ножами в зубах.

Вечером одиннадцатого дня подошли к мысу Маривелес, перед которым кинжалами торчали из волн несколько острых скал. Гарнизон соседнего острова Коррехидор, заметив «Минерву» на закате, развёл костры. Ориентируясь по огням, удалось бросить якорь в бухте с южной стороны острова. На следующий день командир испанского гарнизона прибыл на шлюпке с часовым визитом. Это был старый знакомец, поскольку «Минерва» раз десять проходила Коррехидор, курсируя между Манилой, Макао и Квина-Куттой. Он передал последние манильские слухи и анекдоты, а взамен получил несколько пакетиков с пряностями и японские безделушки.

Затем подняли якорь и двинулись через Манильскую бухту. Первым показался испанский замок на мысе Кавите, следом – шпили манильских колоколен и лес мачт в устье реки Пасиг. Команда надеялась, что они направятся прямиком туда, но как только «Минерва» обогнула Кавите и вошла в спокойные воды с подветренной стороны крепости, Ван Крюйк приказал убрать почти все паруса. Навстречу им двинулась долблёнка, изготовленная из колоссального ствола и называемая на местном языке «банка»; когда она приблизилась, Джек различил Мойше и Сурендраната, оставленных улаживать кое-какие дела, а также Джимми и Дэнни, приданных им в качестве телохранителей. Один за другим все четверо взобрались по верёвочному трапу на палубу, где уже дожидались товарищи. Мойше и Сурендранат отправились в каюту к ван Крюйку, чтобы обсудить текущие дела с главными участниками предприятия. Джек мог бы пойти с ними, но по лицу Мойше и без того понял, что всё более или менее благополучно, а значит, их путь лежит дальше на восток.

Гавань являла собой подобие гамака, растянутого между двумя мысами, отстоящими один от другого на несколько миль. За полтора столетия своего владычества испанцы (руками покорённых тагалов) возвели на каждом мысу по крепости. Ближайшая, сразу по правому борту, была традиционная, квадратная, с четырьмя бастионами по углам, выстроенная так, чтобы море служило рвом. Ещё один ров разрезал перешеек со стороны суши, чтобы в крепость можно было попасть только по подъёмному мосту. Он располагался на некотором отдалении от форта, а оставшееся пространство занимали строения: тростниковые хижины с редкими вкраплениями деревянных домов и три каменные церкви, воздвигнутые или воздвигаемые различными католическими орденами.

С противоположной стороны раскинулась сама Манила. Она лежала на полуострове, образованном с одной стороны заливом, с двух других – реками, Пасигом и его притоком, впадающим неподалёку от устья. Испанцы обнесли полуостров длинной стеной с люнетами и бастионами для защиты от голландцев, китайцев и туземных племён. В устье Пасига возвышался форт; из его пушек простреливались река, залив и неспокойные барангаи – территории этнических общин – за рекой.

Отсюда – как, впрочем, и отовсюду – Манила не выглядела сказочно богатым городом. Выстрой её испанцы в другом месте, церковные шпили и сторожевые башни возносились бы к облакам. Однако здесь даже роскошные здания сиротливо жались к земле; по горькому опыту было известно, что всё выше двух этажей и сложенное из камня рухнет от землетрясения раньше, чем высохнет цемент. Так что Джеку, глядевшему с «Минервы», представало нечто низкое, темное и тяжёлое, затянутое дымкой. Лишь высокие кокосовые пальмы вдоль берега отчасти скрашивали вид.

Такая погода обычно заканчивалась бодрящим грозовым ливнем. Все на «Минерве» отлично об этом знали: Манила служила им портом базирования последние три года, с первого рейса из Малабара; к тому же команда наполовину состояла из местных уроженцев. Знали они и то, что бухта не защищает от северных ветров; такой большой корабль, как «Минерва», застигнутый штормовым нордом между Манилой и Кавите, может налететь на мель, где тагалы на долблёнках и китайско-филиппинские метисы на джонках разграбят его без всяких помех. Посему вместо того, чтобы ликовать и горланить, что было бы естественно после невероятного путешествия в Японию и обратно, матросы хранили торжественную серьёзность, словно монахи во время воскресного богослужения, и сердито шикали на тех, кто повышал голос. Малабарцы замерли на вантах, как пауки в паутине; полуприкрыв глаза и полуоткрыв рот, они напряжённо ловили каждое движение воздуха.

Небо и воздух лучились равномерной белизной; невозможно было даже примерно сказать, в какой стороне солнце. По склянкам, которыми на корабле отмеряли время, до заката оставался примерно час. Весь залив притих и замер, как команда «Минервы». Единственный шум доносился с верфи за мрачным арсеналом Кавите. Там пять сотен невольников-филиппинцев под бичами испанских надсмотрщиков строили величайший корабль, какой Джек видел в жизни. Учитывая, в скольких местах ему случилось побывать, это практически означало величайший корабль мира с тех пор, как Ноев Ковчег выбросили на вершину горы Арарат и разобрали на дрова.

На берегу пирамидами громоздились очищенные от коры исполинские стволы, которые те же филиппинцы (или их товарищи по несчастью) срубили в кишащих нетопырями джунглях у Лагуны-де-Бай (большого озера к юго-востоку от Манилы) и сплавили по реке Пасиг. Некоторые рабочие разделывали их на брусья и доски. Однако строительство близилось к завершению, и потребность в крупных деталях корабельного набора была уже не та, как несколько месяцев назад, когда киль и каркас застывшими пальцами торчали в небо. По большей части филиппинцы занимались более мелкой работой: плели тросы (как известно, манильская пенька – лучшая в мире), смолили швы и украшали резьбой каюты, в которых самым богатым купцам Южных морей предстояло прожить значительную часть года или утонуть неделю спустя, в зависимости от того, как повернётся удача.

– Если глаза меня не обманывают, ты наконец сменял свой басурманский тесак на стоящее оружие, – сказал Даниель Шафто, разглядывая катану и вакидзаси Габриеля Гото за поясом у отца.

– Пытаюсь к ним приноровиться, – отвечал Джек, – но пока никак. Я привык фехтовать одной рукой, и поздно мне переучиваться. Я ношу их из уважения к господину Гото, хотя когда снова окажусь в таком месте, где на меня могут напасть, со мною будет янычарская сабля.

– Дело не такое уж хитрое, – объявил Джимми, выходя вперёд. – К Акапулько ты у нас будешь рубиться катаной, как самурай.

Он похлопал по рукояти японского меча. Только сейчас Джек заметил такое же вооружение у Дэнни.

– Расширяли своё образование?

– Манила лучше любого университета, – заявил Дэнни, – если не попадаться треклятой испанской инквизиции.

– Судя потому, что Мойше жив и при ногтях, в этом вы преуспели.

– Мы своё дело сделали, – с жаром отвечал Джимми. – Мы жили на краю барангая японских христиан, где всё чинно…

– Даже чересчур, – вставил Дэнни.

– …а сразу за плетнём – китайско-филиппинский посёлок, где царит постоянная смута. Всякий раз, когда появлялись инквизиторы, мы уходили туда и ждали, пока Мойше уладит дело.

– Вот уж не думал, что Мойше имеет такое влияние на сынов Торквемады, – заметил Джек.

– Мойше намекнул нескольким испанцам, что мы затеваем, – сказал Дэнни, – и эти испанцы сразу стали нашими друзьями.

– Стоило Мойше сказать слово, как они брали псов-инквизиторов на короткий поводок, – весело сообщил Джимми.

– Интересно, во сколько встанет нам их дружба, – проговорил Джек.

– В качестве врагов они обойдутся дороже, – отвечал Дэнни с уверенностью, какой Джек не испытывал ни по одному поводу уже лет двадцать.

Тиковая палуба, давно уже серая от непогоды, наливалась алым оттенком, словно из-под неё прорывается пламя. Джек повернулся к западу и увидел причину: солнце пробило дыру во влажном мареве над заливом. Клочья тумана, притаившиеся по бухточкам у основания арсенала, улетучивались от внезапного жара, как на сильном ветру. Воздух тем не менее был по-прежнему неподвижен, однако далёкие